Мой край
Никаких «Прощай», мой разбитый в твердь огневой рубеж.
И без окон дом, и без дома дверь — всё в тумане беж.
В световых лучах православный храм с золотым крестом…
Колокольный звон беспокойных гамм… Ты и я фантом.
Отгремели в нас ураганы зла в неизбежный час.
Отгремела ночь — тишина легла белым снегом в грязь.
Не слышны шаги, я иду и нет — я лечу как стриж
Над сырой золой, сорванных в кювет, обгоревших крыш.
Порастут травой кирпичи, стекло, чернота руин…
Мой разбитый в хлам, белым набело расцветёт жасмин.
Будет ясный день, будет ясной ночь, будет цвет кружить,
И в твоих полях золотым зерном корни пустит жизнь.
С чистого листа, с фермерских широт ты начнёшь расти!
Над тобой рассвет новый день зажжёт с божьей высоты.
Пусть же смоет дождь черноту и смрад с каменных равнин…
Чтоб построить дом, посадить здесь сад, чтоб играл в нём сын.
Не в войну, а в мяч! По росе босым! И с нас хватит войн.
Всё пройдёт, мой край, словно с яблонь дым, всё пройдёт как сон.
Не прощусь с тобой, как бы ни был плох и потрёпан в пыль.
Здесь моя земля! Здесь родной порог и в слезах ковыль.
Свет очей моих…
Свет очей моих, что мне оттепель,
если сердце сильней колотится,
если руки теплы и скованы
поцелуями мягких губ?
Что зима мне, что снег в проталинах?
Я устала Тебя вымаливать
всякий миг, всякий час от сумерек
до потёмок, и не могу
отпустить, отойти, опомниться —
Ты мой сон и моя бессонница,
Ты мой дом и чужая улица
лунных яблонь и райских птиц.
Я Тобой, будто небо звёздами,
зажигаюсь и жаром пользуюсь
так невинно и так осознанно,
что попробуй не отзовись
на аккорды капели медленной,
и нечаянно, и намеренно
спровоцируй меня на лирику
с водопадом ванильных строк…
Выдох, вдох, и опять симфония,
а глаза до того бездонные,
что тонуть и тонуть в них хочется
вдоль сомнений и поперёк.
Наизусть ночь читает истины —
я от ласки Твоей зависима.
Что мне оттепель, что метелица,
если Ты — свет моих очей?
Если Ты — всё моё до чёртиков,
если я без Тебя как чёрствая,
и тоска по Твоим объятиям
чёрной ветоши туч мрачней.
Лирики вьюнок
Оттепель была не белей, чем вальс,
не белей, чем стих,
и дождливый март то ли седовлас,
то ли колдовских
не приемлет чар, не приемлет нот,
и окутан тьмой…
Горечью обид кофе губы жжёт
в комнате пустой.
Тикают часы так же, как вчера —
монотонный блюз,
если Бог — любовь, если жизнь — игра,
я не удержусь,
окунусь в этюд, окунусь в туман,
в пригоршни Христа…
Серая печаль, на корню завянь,
дежавю спустя.
Лишние слова витым полотном
заслоняют ночь.
Чем пятно луны в смерче временном
может мне помочь?
Сыро до костей. Шорохи дождя
за окном тихи.
Пеплом прежних чувств пали на алтарь
чёрные стихи.
Замуж звал один, а потом другой
соискатель грёз.
Я же в браке с тем, что моей рукой
в ямбах разлилось.
Лирики вьюнок строфами цветёт
мраку напоказ…
Под моим окном бьёт копытом лёд
мартовский Пегас.
Межсезонье
Не осень. Межсезонье прорастает из тоски
И требует внимания к бессолнечному небу,
И где бы в ноябре туманном робкий след твой не был,
Я слышу в ворохе листвы знакомые шаги.
Привет… Оберегаемый дождями вздрогнул сквер.
На мокрых фонарях пропитан серый глянец грустью.
И поделилась бы с тобой своей печалью, Хьюстон,
Но неделимой нотой блюз разлуки льётся вверх.
Под траурным зонтом старуха кормит голубей.
За кружевными шторами из синих ягод тёрна
Колючим снегом за живое каждый голубь тронут,
А я не снегом, а ладонью бережной твоей.
И не зима, не осень мимолётным взглядом в высь
Толкает в лужи, в чьей нелепой власти целый город…
И снег, как тысячи дождей назад, о прошлом вторит,
А я с тобой хочу по лужам в никуда пройтись.
Словами тают хлопья в межсезонный час пути,
И ты почти со мной идёшь по городскому скверу,
Как белый снег, как много снега в полумраке сером,
И так же таешь, не успев дослушать до «прости».
Ты только мне скажи
В ненастный вечер с грустью неземной
Ты зябнешь босоногими дождями
В асфальтовых воронках, и в окно
То постучишь, то краем глаз заглянешь,
Особая, печальная до слёз,
И льётся блюз каскадами печали.
А я молюсь на золото берёз
О том, чтоб спящий мир в ветвях качали.
Меня услышь сквозь хриплый крик совы,
Рассерженной на слякоть и туманы.
И пусть мои прошенья не новы,
Тебя просить о мире не устану.
Оденься в платье цвета «рыжий лес»,
Не прячь глаза Мадонны за вуалью,
И мы с тобой станцуем полонез
В краю, где порох воробьи клевали.
А хочешь, пустимся с тобой в фокстрот,
И растанцуем ночь безлюдных улиц…
Ты только мне скажи, что оживёт
И сад, и дом, и город, где столкнулись
Добро со злом, а может быть, беда
Не по лесу ходила, а по людям…
Ах, осень, осень, если б я могла,
Я просто б огласила мир повсюду.
Выстой
Здесь закат над полями духмяный.
Здесь полынью горчит горизонт.
Здесь художник, в стихийной сутане,
Будто пишет мой красочный сон
Золотистым лучом сквозь молитвы,
Золотистым лучом сквозь войну, —
Просто мир, просто даль, просто «Выстой»,
И я сердцем в надеждах тону.
С терриконов спускаются трели,
С колокольни — обрывистый звон.
Милый загород точно свирельным
Волшебством допьяна опоён.
Степь донецкая вспыхнула гладью,
Ковылями натянутых струн.
И на танки в окопах не глядя,
Я в тебе окунуться иду.
Растворяюсь душой без остатка
В благодати некошеных трав.
Я в объятиях солнечно-сладких
От всех бед и страстей спасена.
Золотистым лучом сквозь молитвы,
Сквозь ветра, что привычно скорбят.
Просто мир, просто даль, просто «Выстой» …
Я стихами рисую тебя.
Свет
Я сотку тебе свет, мой друг.
Без станка и волшебной пряжи.
Из обыденных слов сотку.
Такой лёгкий, как пух лебяжий.
В нём запахнет весной миндаль.
В нём снегами сойдёт опасность.
Я последнее б отдала,
Лишь бы ты не грустил напрасно.
Я добавлю к той чистоте
Межсезонного неба омут,
Лик сикстинской мадонны, крест,
Чтобы горем ты не был тронут.
Колокольчиков синих звон
И альпийской лаванды шёпот
Я вкраплю, как святой огонь,
В полотна невесомость, чтобы
Ты услышал, как дышит степь,
Как орех молодеет грецкий,
Как умеет о светлом петь
Тишина обожжённым сердцем.
Я бы солгала
Золотой туман просочился в дом
сквозь полотна штор.
Разбудил герань в естестве живом
и печаль утёр
на ресницах в цвет пожелтевших книг,
пожелтевших трав.
Прикоснулся мест, где луна болит,
пустоту познав.
Молчаливый друг протянул мне в дар
облака в огнях.
Солнечную соль планов на вчера,
на весну, на май…
Свёрток белых зим, пролетевших птиц,
октябрей, путей…
Я ещё могу, может быть, спастись,
а быть может, нет.
Завтра будет день. Без меня, со мной…
В россыпи лучей.
Кто-нибудь другой всей своей душой
будет в нём стареть.
Постигать азы стихотворных троп,
стихотворных мук.
С пригоршни Христа воздух пить взахлёб
и молиться вслух.
Кто-нибудь другой соберёт из звёзд
бусы на снегу.
А сейчас туман пропитал насквозь
всё, что берегу…
Мемуаров — стог, кот наплакал — сил,
жизни полкило…
Я бы солгала, если б ты спросил,
всё ли хорошо.
Багряный горизонт
Возьми меня, воскресшую, за ворот
и в тёмное бездумье утащи.
Мэри Рид
Бетонные дома лежат холмами
разбитых судеб братьев и сестёр.
Стихает вьюга плачем Ярославы,
и вдовий лик мерещится в немой,
пустынной и крамольной панораме,
меняющей рубеж, передовой…
Идёт война, и с неба свет багряный
течёт на снег, как убиенных кровь.
Здесь был мой дом, беседка, пчёлы, груши.
Всё стёрто пламенем с холста земли.
Никто не воспретил огню разрушить
и церковь, где несчастных исцелить
могло бы время, битое на части…
В минуте шестьдесят секунд беды.
За пазухой я горе камнем прячу.
Я не могу былое отпустить.
Любовь моя покоится в подвале,
отпетая ветрами, без креста.
Я душу верить в чудо заставляла
и тысячу свечей в мольбах сожгла.
Мой прежний дом — блиндаж, траншея, бункер.
Мой прежний город — холод катакомб.
Мой регион делили, и он рухнул.
Мой прежний мир подавлен целиком.
Мне память довоенных вёсен гложет
сознание аккордами тоски
о том родном, что мне всего дороже,
о том, что отнято не по-людски.
Багряный горизонт, рукой суровой
над пустошью удерживая щит,
возьми меня, воскресшую, за ворот
и в тёмное бездумье утащи.
Пальто
Всю жизнь она хранила старое пальто.
Двубортное, с глухим воротником в ворсинках.
В нём из фашистского концлагеря Федот
от пьяных немцев убежал в потёмках зимних…
Без пары жёлтых пуговиц и без погон.
В карманах что ни год, то сухоцвет полыни.
И молью потому не тронуто оно,
что офицерский дух живёт в нём и поныне.
Давно не хожен дедом сиротливый двор
до перекошенной калитки и обратно.
Но дед повсюду. Дед годам наперекор
не позабыт, и ночью курит на веранде.
Его мундштук из грецкого ореха цел.
Застывшая смола черна, как боль потери.
Он против воли в сорок первом повзрослел,
когда ладони матери закоченели.
Раздетой немцем и оставленной в метель
молиться Богу посиневшими губами…
И долгие пять лет Федот убить хотел
того, кто дал приказ уничтожать и грабить.
Дед постоял за Родину. Он гнал врага.
Туда, где билось окровавленное солнце
о запад, о верхушки сосен, и близка
была Победа над фашизмом смертоносным.
Дед был в плену. Он был от смерти в двух шагах.
Он лихорадил справедливостью и миром.
И бабушку носил, как фею, на руках…
И потому она всю жизнь пальто хранила.
