(в продолжение опубликованной в «Парусе» № 91 беседы Ирины Калус и писателя-фантаста Дмитрия Игнатова)
+ + +
Давно не читаю фантастику, тем более не имею представления о современных таких произведениях и направлениях. Но в детстве увлекался ею, записывался в районной библиотеке в очередь на Жюля Верна, Герберта Уэлса, Александра Беляева — это был «классический» набор увлекательного несоветского чтения для того возраста. Ему на смену пришла советская космическая фантастика. Наверное, она у меня в то время выполняла функцию философии? Затем в студенческие годы, в отталкивании от советской «единственно верной» идеологии, заинтересовали и недоступные в СССР альтернативные философские теории (на основании разгромной критики их в советских изданиях, которую я домысливал своими построениями): «Изобретения велосипеда» ‒ так я озаглавил общую тетрадь с такими размышлениями, сознавая их примитивную доморощенность. Да и сам был не чужд подобным литературным опытам, которые «Парус» опубликовал полвека спустя в виде «артефакта» моей антисоветской биографии («Открытие Сени Карлова», «Из Сениной тетради. В поисках "экзистенции"», «Сны Сени Карлова»).
Однако в эмиграции интерес к фантастике я утратил, потому что она представляет собой искусственное конструирование таинственных свойств бытия, тогда как в реальности я обнаружил существование более увлекательных настоящих тайн. Так что попробую изложить лишь свое нынешнее личное отношение к этому виду литературы, сознавая при этом, что многие авторы «Паруса» более компетентны в этой области и могут что-то уточнить.
+ + +
Мы с детства ощущаем таинственность в мiроздании, и если это ощущение не затухает во взрослом возрасте, то пишущие люди могут его, в разной степени, выражать посредством литературных произведений. Когда-то давно, в «Гранях», в рецензии на прозу Андрея Битова 1980-х годов, увлекшей меня ощущением этой таинственности, я использовал выражение «прикосновение к тайне бытия» — с тех пор в этом критерии мне видится сущность талантливой художественной литературы вообще (в отличие и от точной науки, и от богословия).
В художественной литературе, наверное, невозможно провести точную границу между фантастикой и реализмом, учитывая общую способность и склонность человека к воображению. Вот, например, в том же номере «Паруса» мне понравился рассказ Андрея Строкова «Крайний полёт», где главным героем изображен листик дерева, его судьба и людей в окружающем мiре. В реалистичной повести Г. Владимова «Верный Руслан» мы видим происходящее глазами бывшего конвойного пса. У классического реалиста В. Распутина в «Прощании с Матерой» появляется фантастический образ — дух природы, Хозяин. Можно упомянуть и «Собачье сердце» Булгакова. Но всё это не то, что обычно понимают под фантастикой. Это просто приёмы фантастического воображения в реализме. Или вот уникальная «остраненная» философская проза Андрея Платонова («Котлован», «Ювенильное море», «Чевенгур») с признаками антиутопии, и вообще его языковые образы, в которых бытие проявляет живую субъектность — это что? Как будто что-то вещает через него как медиума...
Известны фантастические приемы и в произведениях серьёзной религиозной тематики, например, «Письма Баламута» Клайва Льюиса. Возможно, в наше время таковы повести Юлии Вознесенской (они весьма популярны у православных, но сам не читал их). Хотя и это, пожалуй, не фантастика, а её литературные приёмы, применяемые в произведениях, основанных на традиционном богословии. Тогда как к жанру фантастики правильнее относить литературу по ее основному нереальному содержанию.
В таком специальном фантастическом жанре отмеченное ощущение таинственности бытия становится очень выпуклым, доминирующим, таинственность как бы искусственно вытаскивается автором в совершенно неожиданных и субъективно изображаемых образах, и уже не как тонкий художественный приём, а превращается в основное содержание текста. Нередко получается наверченный «перебор», когда тайна перестает быть увлекательной, превращается в беллетристический приём ремесленника-фантазёра. (Такое ощущение сейчас у меня в памяти от «Туманности Андромеды» Ефремова.) Хотя, разумеется, талантливость фантастического произведения определяется теми же критериями, что и вся художественная литература. Она не должна быть дидактической и топорной. Вот и в фантастике могут быть как топорность, графоманское оригинальничание, «перебор» художественных приёмов, так и тонкое «прикосновения к тайне бытия».
+ + +
Итак, есть ли у фантастики как литературного жанра (если его можно так назвать) четкие признаки? Наверное, общий признак тут — игра мысли (ума) в придумывании нереальных ситуаций или открытий, или даже «творческое создание» нереального виртуального мiра — в отличие от реального. Какова писательская цель этого? От всякой творческой игры игрок получает интеллектуальное удовольствие, иначе бы люди не играли в шахматы и не занимались сложнейшими абстрактными проблемами математики. Так же, наверное, и писатель-фантаст. В литературе в основном это бывает игра с целью увлечь также и читателя необычной экзотикой, приключенческим сюжетом, мистикой, но порою и для философского осмысления каких-то категорий, потенций и проблем реального бытия. Ничего нового я не скажу, но попробуем хотя бы обозначить границы и разновидности этой литературной игры. Их, конечно, гораздо больше, чем упомянутые в беседе с Дмитрием Игнатовым две основные: «твердая» фантастика (основанная на научно-техническом развитии) и «мягкая» (общественно-политическая, историческая, фольклорная).
Поскольку мечтательное воображение, выходящее за пределы реального мiра, его свойств и законов, естественно для человеческого ума (поэтому волшебные сказки есть у всех народов), оно практически не ограниченно какими-то рамками, и литературная фантастика очень-очень разнообразна, глаза разбегаются. Можно лишь примерно выделить основные её сферы и уровни, тесно соприкасающиеся друг с другом (особенно у Г. Уэллса): приключенческая фантастика, связанные с этим наиболее распространенные научная (на основе предполагаемых достижений научно-технической революции: освоение космоса, путешествия во времени) и футурологическая (включая контакты с «внеземными цивилизациями»), общественно-утопическая (начиная с Платона, затем Томас Мор, Кампанелла и далее; советская материалистическая фантастика), сказочная (Гофман), романтическая (А. Грин), антиутопическая (Замятин, Оруэлл, Хаксли), философская (Станислав Лем, Рэй Брэдбери). Это только примеры «навскидку».
Фантастика может иметь и онтологический замах — с изменением бытийных параметров (пространства, времени, идеальных законов мiроздания). А также с таинственной мистикой духовного мiра и высших существ (вплоть до оккультизма: отчасти признаки этого были в популярном в СССР «Лезвии бритвы» И. Ефремова с туманными отголосками Фрейда, Блаватской, Гурджиева, Рерихов, восточной мистики). На духовно не образованного читателя такая фантастика может иметь и художественно-наркотическое воздействие, близкое к религиозному.
Ведь, по сути, и религия в ее известных древних языческих формах тоже в какой-то мере была сродни фантастике. Можно вспомнить такой религиозно-художественный жанр, как древнегреческие мифы и родственные им художественные произведения «классиков» («Илиада», «Одиссея»). А в наше время полки книжных магазинов забиты самой разнообразной религиозно-оккультной фантастикой.
+ + +
И вот тут, мне кажется, следует провести разграничительную черту, за которую православному фантасту (и читателю) не следует заходить. Не следует переиначивать открытые нам Богом основополагающие истины о смысле жизни и мiроздания. Их искажение, например, М. Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита» провозглашается словами Мефистофеля в дерзком эпиграфе: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Также и смешение понятий добра и зла в жалком образе Иешуа, хотя оно и художественное, вызывает православную критику, порою столь резкую, что и несомненные достоинства булгаковской прозы отметаются. Тем более что одним из рабочих названий романа было «Евангелие от сатаны» — весьма опасное заигрывание со злом...
Известны попытки оправдания этого романа, например, А. Кураевым. Но и он сначала называет пилатовы главы «кощунственными», а затем старается найти оправдания скрытого замысла Булгакова по сохранившимся архивным черновикам. Но если даже в кураевском мудрёном изложении всё очень запутано, то где уж не столь мудрым читателям в этом разобраться без черновиков. Очень строг был в отношении к этому роману известный православный литературовед М.М. Дунаев. Правда, окончательной авторской редакции текста не было, но всё же Булгаков, независимо от своих субъективных намерений, очень неосторожно перешел запретную черту. И результат не мог быть иным, поскольку всё, что отклоняется от Истины, служит ее противнику: «Кто не со Мною, тот против Меня» (Мф. 12: 30). Область литературы и художественного творчества не может быть исключением из этого духовного закона.
Ну, а философия как таковая в человеческой истории — это фантастика или нет? По-моему, да. Только это уже не просто художественная игра воображения, а заложенное в человеке стремление умом познать сущность бытия, и поскольку оно непостижимо — философия тоже сформировалась в разных вариантах. Разумеется, в чисто философских трудах, пытающихся «постичь непостижимое», границы фантастических допущений, воззрений, конструкций не выдерживают строгой церковной критики — так как это другой жанр: это свободомыслие, которое изначально самоуверенно и откровенно отделяет себя от церковного богословия и его критики. Ведь так называемая «классическая немецкая философия» и возникла из игнорирования всего богословского опыта познания бытия, претендуя обходиться «без гипотезы о Боге», правда, в своих лучших зрелых образцах пришла к выводу, что без Бога это невозможно.
В то же время религиозно-философские построения могут обретать форму религиозной ереси, претендующей влиять на богословие, и тогда она осуждается Церковью (софиология, «предсотворенность свободы», «перевоплощение душ»). Критике подобных отклонений от православной истины посвящена хорошая двухтомная «История русской философии» прот. В. Зеньковского. (Думаю, он нашел бы немало неприемлемого и в интуициях такого современного философа с элементами эзотерической фантастики, как Виктор Аксючиц, который, в противоречие с догматическим богословием, считает возможным «перевоплощение душ», развивает фантастическую «софиологию», возникшую до него как женское дополнение к Св. Троице, и предлагает двухтысячелетней Церкви пересмотреть основополагающий богословский догмат о грехопадении первых людей, то есть о сущности зла на земле и о теодицее.)
Поскольку мы говорим о фантастике как игре воображения и ума, то в святоотеческом Предании многократно содержатся предупреждения против дерзости самонадеянного ума, то есть против злоупотребления им с замахом на раскрытие тех Божественных тайн бытия, которые непостижимы по причине нашей разноприродности с ними. В этом был смысл запрета первым людям самостоятельно есть плоды от Древа познания. Потому что легко впасть в греховную прелесть ложномудрия, тем более под лукавым влиянием противника Бога — сатаны. Ум, как и любой дар Божий, человеку следует использовать осторожно, целомудренно, аскетически, — учат отцы Церкви. (Однако при этом совершенно неправы «высокодуховные» пастыри, которые проповедуют своим прихожанам полное «отсечение» своего ума с запретом на осмысление религиозных истин: мол, достаточно смиренно читать Священное Писание, молиться и покорно перекладывать ответственность за свои решения на «духовника». Мне как-то на личном опыте пришлось написать на эту тему статью: Для чего нам дарован ум?)
Таким образом, с православной святоотеческой точки зрения, ум и воображение как великий дар Божий, вместе с совестью (зрением и гласом души) отличающий нас от животных, следует и в жизни, и в литературном творчестве использовать трезвомысленно, без «наркотического опьянения» от вылета воображения за пределы Истины. Есть ведь и откровенно демоническая «религиозная фантастика» (в иудейской каббале и в масонстве, где зло трактуется как одно из свойств «бога» наряду с добром; в законодательстве РФ такой антихристианский сатанизм имеет статус одной из четырех «традиционных религий»). Смиренное самоограничение и самоконтроль человеку необходимы в использовании всех даров Божиих — для служения Богу и Его Истине, а не своей гордыне, тщеславию, страстям и бесам. Полагаю, что к художественной фантастике это тоже относится, чтобы она не оказалась духовно безплодной и опасной для души игрой ума.
+ + +
Разумеется, эти святооческие наставления напоминаю не в связи с уважаемым Дмитрием Игнатовым, который пишет в жанре т. н. «твёрдой» (научной) фантастики и с произведениями которого мне ранее не довелось познакомиться. Похоже, он верно отмечает современное изменение в «твёрдой» фантастике в сравнении с прошлыми веками:
«Фантастике было свойственно познание природы в самом широком смысле: природы окружающей вселенной, внутренней природы вещей, собственной природы человека. И двигателем этого познания всегда была наука. Поэтому, говоря о фантастике, часто подразумевалась именно "научная фантастика". Где в центре сюжетов — учёные и изобретения, первооткрыватели и открытия, новые горизонты и столкновение с неведомым. Но это исчезло вместе оптимистическим взглядом в будущее. После перегрева оптимизмом, в общественном восприятии возникла некая стагнация и даже разочарование в будущем. Оно стало не воодушевлять, а вызывать тревогу и пугать.
Можно сказать, что фантастика переработала, перекопала все темы, которые были на поверхности... [Появились] мрачные антиутопии, которые рисуют такое будущее, где усилятся и разовьются самые неприглядные и чёрные стороны нашей нынешней действительности... Я вижу в этом проблему размывания жанра... вымывания из жанра той самой науки и идеи прогресса».
Такие фантастические антиутопии о последних гибельных временах могут в чем-то соответствовать апокалипсическим работам православных авторов о предсказанном в Священном Писании конце истории («Три разговора…» В.С. Соловьева, «В последние дни (эсхатологическая фантазия)» Л.А. Тихомирова), однако православная эсхатология оптимистична, а не мрачна. Ведь во Втором пришествии Христос побеждает антихриста и спасает «стан святых и град возлюбленный» в Царство Небесное, а греховный мiр прекращает свое существование как уже неисправимый и потому не нужный Богу.
Так что и в «твёрдой» научно-технической сфере воображения, и в «мягкой», и в антиутопиях, с моей точки зрения, без религиозного знания о смысле жизни и мiроздания в любой творческой профессии не может быть высокохудожественного результата.
А очень часто авторы-фантасты далеки от религии (такова плоская советская фантастика) или создают себе её мiровозренческий эрзац (как когда-то мой Сеня Карлов с представлением о безконечном множестве мiров соответственно множеству мысленных представлений о них). Даже некоторые атеисты-большевики, вызывая яростный гнев Ленина, фантазировали о своем эрзаце: о материалистическом «богостроительстве», поскольку даже атеисты не могут отрицать существование мiра идей (иначе, куда, например, девать математику, закон всемiрного тяготения, таблицу Менделеева?), — но без Бога.
При этом, мне кажется, материалистическая «идея прогресса» в наше время из «твёрдой» фантастики атеистами-глобалистами переносится в реальность. Приведу несколько примеров из наших современных достижений и прогнозов.
При виде самоубийственного поведения человечества с хищнической эксплуатацией планеты, обрекаемой на гибель, всё чаще говорят о «переселении» на Марс, Илон Маск даже прогнозирует свои сроки. Но в Священном Писании — т.е. в данном нам Откровении Божием — не предполагается такого спасения греховного человечества перемещением в материальном пространстве на новый, подлежащий освоению участок. Такое нераскаянное человечество Богу не нужно. Предсказана гибель нашей Земли от накопившихся грехов вследствие отхода от Божественного «закона жизни» в «закон смерти», а спасение предсказывается только в вечное Царство Небесное, для чего окажутся пригодными немногие. Мечты нынешнего греховного человечества о материальном спасении от Апокалипсиса — утопия, мешающая осознанию нашего недолжного духовного состояния и исправлению его. И т. н. «русский космизм» (развившийся из философской фантазии Н. Федорова) — это еретическая утопия. Величие космоса — это выражение Божиего величия для Его благоговейного осознания людьми, но не для утопии его материального «освоения» в виде новой Вавилонской башни в космосе.
То же самое можно сказать о прогнозах скорого создания лекарства от старения — «элексира безсмертия». В христианском богословии разъясняется, что человек и так создан безсмертным, с безсмертной душой. Смерть тела — это следствие греха. Господь попустил земную телесную смерть человека, согрешившего своевольным познанием добра и зла, — чтобы не умножались безконечно его грехи. Богу не нужен в земном историческом времени безсмертный человек, не желающий преодолевать свою греховность. А посмертная судьба безсмертной души зависит от самого человека.
В студенческие годы я был знаком с одним начинающим писателем-фантастом (впоследствии он стал забесовлённым оккультистом), который излагал свою теорию, что в будущем современные виды транспорта станут не нужны: наука сможет разлагать человека на атомы, запоминая информацию об их расположении в теле, то есть фактически умерщвлять человека, перемещать эту информацию дистанционно в любую точку пространства и там приемным аппаратом воссоздавать тело из таких же атомов, которые есть везде в природе. Хотя я тогда еще не был верующим, мне было бы страшновато вот так «временно» умирать. А где при этом находится душа, как её переместить из умерщвленного в новосозданное тело? — спросил бы я С. П. сейчас.
Подобную «прогрессивную» фантастику сейчас популяризируют адепты «цифрового бессмертия»: считают, что можно технически «воскресить» личность клонированием тела, сохранив ДНК и «цифровую память» о нем, и посредством генной инженерии, а также встраивания в тело цифровых устройств, улучшить умственные и физические возможности, — это называют трансгуманизмом и даже «постчеловеческой» формой продолжения цивилизации. Одним из способов уже современного этапа этого «прогресса» трансгуманисты популяризируют крионику: замораживание тел, чтобы в будущем «воскреснуть», когда развившаяся наука сможет это сделать и даст им безсмертие. Богачи вкладывают в это миллиарды долларов. И опять-таки можно задать им вопрос: а как вернуть душу в размороженный труп?
Наконец, давно существуют и сейчас муссируются фантастические прогнозы, связанные с «Искусственным Интеллектом». Кто-то видит в нем сверхумную панацею от всех грозящих бед, хотя на самом деле такой ИИ — это всего лишь тщательно разработанная программа для суперкомпьютера, который зависим от нее и от её хозяина. У ИИ нет ни собственной воли, ни ума, а только ограниченная программой способность голого безэмоционального «рассудка» (расчета). Так что фантастика, построенная на «бунте компьютеров» и порабощении ими человечества — это тоже популярная ныне антиутопия («Матрица»). Полагаю, однако, что это порабощение может произойти в виде глобального электронного концлагеря, так как хозяином ИИ может стать злоумышленный его похититель (злодей или тот же сатана) — в этом случае попытка превратить фантастику в реальность может привести к мiровой катастрофе, таким и будет конец истории...
Идеологи глобализации даже откровенно прочат человечеству «прогресс» полного расчеловечения в виде «Электронного рая индустриального каннибализма», как он предначертан в книге Ж. Аттали («На пороге нового тысячелетия». М., 1993). Это явно сатанинская разновидность литературной фантастики в сочетании и «твёрдой» и «мягкой» — как образ царства антихриста... Причем это вовсе не фантастическая антиутопия.
+ + +
Как я уже сказал, во взрослом возрасте у меня пропал интерес к фантастике и вообще к современной художественной литературе, потому что реальные тайны бытия и духовного мiра и его, похоже, близкого конца стали важнее выдуманных. Разве что таинственная красота поэзии остается притягательной, но она не во внешней красивости слога, она в моем восприятии такова в таком же прикосновении к духовным тайнам и смыслам бытия (как у Тютчева).
Повторю, однако, что я не компетентен судить о произведениях и направлениях литературной фантастики в силу моей общей нелитературности и отстраненности от т. н. «литературного процесса». Мне, нелитератору, было предложено высказать свое субъективное как бы «философское» мнение о фантастике в целом как явлении человеческой культуры. Впрочем, я ведь и не философ, а только с детства удивляющийся мiрозданию природный любомудр. Итак, с благодарностью приму уточнения.
Февраль 2025 г.
