Вместо того, чтобы ехать на автобусе в Рыбинск, а оттуда в село Большое, я загулялся до вечера, напился допьяна. А завтра надо быть на работе. Осталось — с утра на первом перевале парома переехать Волгу и напрямую пехом дуть по проселочным дорогам. Может, хоть к концу рабочего дня и успею…
Утро заревое, еще прохладное, в шесть часиков я уже шел по мосту через Юхоть с рюкзаком за плечами, а впереди еще двадцать километров по жаре, с похмелья. Но как я бодрился! Повторял себе: когда-нибудь лет через десять я буду вспоминать эту тяжелую дорогу со смехом, всё пройдет, что теперь кажется тяжелым, а останется лишь — каким я был счастливым — ведь мне было семнадцать лет! Как будет сиять тогда из прошлого и эта даль солнечная, сентябрьская, отдающая уже осенней ясностью…
Теперь там давно асфальт, а тогда автобусы не ходили, попутки были редкостью, лишь версты на три-четыре меня подбросил до деревни мужичок на телеге…
Я шел, чтобы не сбиться на путаных отвертках лесных дорог, по речке Юхоти, скоро превратившейся в ручей, и бежала она всё быстрее, словно поддразнивала меня, сверкая струйками по камешкам на перекатах. Вышел на ясное, солнечное место — на фоне диких зарослей выглянула заброшенная изба, вся в пожаре иван-чая, крыша драночная покоростела мхом, проломилась, и особенно удивил меня светло-синий цветок, не больше пиджачной пуговицы, выросший вверху наличника из оземленелой, сгнившей деревянной резьбы.
Я постоял с набеглым чувством внезапного смятения, будто что-то предрекали мне эти развалины своим одиноким, загадочно глядевшим ярко-синим глазком…
Солнце пекло рыжие травы, высокая, в седой паутине крапива косо клонилась к срубу, к таинственному мраку черневших оконных проемов, иван-чай тянул к ним свои массивные, багровые копья. Я необъяснимо почувствовал, что я здесь не один, как эта изба — не одна, а со своей глубокой тенью прошлого.
На минуту, будто потерял я чувство реальности, попав душой в холодок ее памяти, побывав, словно в не своей, отрешенной жизни, и тотчас же отступил, вернувшись в солнечные кусты осинника, птичий пересвист, стрекот насекомых…
Черные провалы окон втягивали солнечную ясь — и там она словно исчезала… В облике избы, особенно в крыше, испроломанной, как от удара, и в этих черных провалах застыла предсмертная судорога… Передо мной дом-мертвец, не похороненный, а брошенный при дороге… И еще долго я задумчиво шел с этим чувством, вцепившись в лямки рюкзака, подпрыгивающего на спине. И уже устало глядел, как лепеча своё, переламывались на мели струйки речонки по камешнику.
Вышел из лесу в побуревшее, травянистое ополье, к стогам перед селом. Вид его отрадный и простой, словно глазурью, облит синеньким зноем. Издалека смиренно высится церковь, встречает. Но это только издалека… Вблизи церковь тоже в развалинах, с заросшим, косматым кладбищем. Отсюда уже ходят автобусы…
Цветок, выросший там, где не растут цветы. Братец в синей шапочке тем березкам и рябинкам, что забираются на своды заброшенных церквей…
Почему эта изба среди ясного полдня, стрекота кузнечиков, перелета шмелей: всего того звона живого, превращающегося в чувство, которым полнится мир, так поразила меня? И то похмельное утро, и тревога из-за опоздания на работу — все забылось, как я и мечтал. Но лишь синий цветок-глазок глядит по-прежнему из прошлого. И я сейчас вспоминаю ту дорогу, как будто с большой высоты падаю и падаю в бездну памяти к тому дню, к той усталой крапиве и притихшему иван-чаю перед черными провалами окон заброшенной избы, лечу — и не могу долететь… Прошел я дорогу жизни, понимаю, о чем молчала изба, что мне сказала её темная отрешенная тень, о чем, переламывались по камешкам, беззлобно поддразнивали струйки речушки… Я уходил, а теперь снова медленно возвращаюсь к ним… Зачем? Кто мне объяснит?..
Синий, почти бирюзовый цветок — глазок заброшенной одинокой судьбы, нависшей над крапивой и пустодомом, как у нас в деревнях называли иван-чай. Почему так поразил, запомнился? Я падаю, лечу в бездну вечности, и она всё им видит, глядит на меня… А что, если этот маленький цветок-глазок и есть сама вечность? И она втягивала мир таинственным мраком оконных провалов, и вокруг стояла её тишина, что громче всякого пророческого глагола: Бездна дала голос свой, высоко подняла руки свои… Сыны Аммона будут, как Гоморра, достоянием крапивы.
Синий цветок пробился сквозь развалины и пустырь, сквозь мертвую деревню… И всё сказал о ней… И я прошел жизнь, и вспоминаю её, но все уже сказал за меня тот цветок развалин. И мой телесный дом скоро опустеет, уже клонится к нему, заглядывая в душу, кладбищенская крапива и крестастый, сытый иван-чай. И всё, что от моей дороги, может, и останется — это мой синий цветок слова, странный, несуразный, забравшийся чуть ли не под застреху на оземленевшую причелину. Одинокий, неведомо как пробившийся, расцветший не на своём месте, на высоте, где никогда не растут цветы. Он пророс сквозь сгнивший русский сруб — сквозь всю мою жизнь и плоть, как сквозь землю.
