Дом Насти стоял на окраине города. Здесь она и жила с десятилетним сыном Васькой и дочкой Ниной. Дочка родилась уже после того, как мужа Ивана забрали на фронт. Она ждала писем, но почтовый ящик был пуст. С каждым днем надежда угасала.
— Бог даст, напишет, — крестилась она на икону, висевшую в красном углу. — Бог даст…
Обстановка на фронте была тяжелейшая. Немцы давили. Они рвались к грозненской нефти и Сталинграду. Наши отступали — шли через город измученные, израненные, голодные. Люди несли кто что мог. Никто не укорял бойцов — понимали, не от хорошей жизни назад пятятся, значит, сила у немца огромная. Такую в одночасье не перешибить…
…В начале августа в город вошли немцы. Через месяц поползли страшные слухи — говорили, что немцы устраивают облавы на евреев и цыган, не щадят даже малолетних деток; сначала отбирают золото, драгоценности, потом в машинах-душегубках везут на окраину города к противотанковому рву. Туда же в теплушках по железной дороге свозят евреев. Откуда — никто не знал, страна-то большая. В подтверждение слухов со стороны стекольного завода то и дело слышались то пулеметные очереди, то одиночные выстрелы. Ходить туда боялись.
Целый день Васьки не было дома. У матери сердце изболелось. Запретила она ему гулять дотемна. Хворостиной из сирени грозилась отхлестать. Да разве его удержишь дома, уличного пацана. Опять же, не просто так гулял, а с пользой. То дров для печки принесёт, то ягоду из лесу, карасиков и усачей в речке наловит. Десять лет, а взгляд осознанный, взрослый.
«Я, — говорит, — мама тоже на войну пойду, когда подрасту. Папку найду и домой верну».
Она обнимала его, целовала в макушку.
— Защитник ты мой…
После таких разговоров обычно плакала, в укромном уголке, вспоминала мужа, их мирное довоенное житье. Жили не шибко богато, но достаток имели. Теперь ничего из прошлой жизни не осталось Одни воспоминания.
— Убиваться нечего, — думала она, руша кукурузу для каши. — Детей поднимать надо, думать, чем кормить, как обогреть. Главное сейчас — дети. Их бы не потерять…
Васька, вернулся домой уже затемно. Вошел в хату. Глаза в пол, словно виноват в чём. Настя сразу поняла — что-то случилось. Неспроста он такой понурый. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия.
Тихо спросила:
— Что-то с отцом?
Васька помотал головой.
— Там во дворе люди голодные.
— Какие люди? — она выскочила из избы, ничего не понимая.
В темноте отчетливо различила две фигуры. Одна женская, другая детская.
«Кто бы это мог быть?» — подумала Настя.
На знакомых и соседей не похожи. Да и кто будет нынче бродить по ночам? Значит, чужие.
Подошла ближе.
У плетня стояла незнакомая молодая женщина в изорванном платье, босая, лицо истощённое, худое. Глаза возбужденно блестели, как два уголька. Девочка была маленькая, худенькая, лет пяти, всё жалась к матери.
— От немцев спасаетесь?
Та устало кивнула головой.
— Господи! — Настя прижала руку ко рту. — Да куда ж мне вас?
Мать с дочкой молчали. Молчал и Васька. Он чувствовал себя виноватым, что привел в дом чужих людей. Наткнулся случайно, когда собирал ежевику.
— Мальчик, помоги нам, — взмолилась женщина. — Нам некуда идти. Если они нас найдут, то убьют и меня и мою девочку.
Она умоляла и плакала:
— Нам бы только переночевать и девочку накормить, а утром мы уйдем.
Васька дождался, пока стемнеет, и привел их домой. Он не знал, хорошо он поступает или плохо. Теперь это было уже не важно.
Мать и девочка были из числа тех, кого «новая власть» обрекла на гибель. На расстрел их привезли из Киева в товарном вагоне, битком забитом людьми. Охрана отвлеклась, и они спрятались в кустарнике рядом с железной дорогой. Когда колону увели, перебрались в лес. Здесь они провели три дня. Питались ягодами, воду пили из ручья. Девочка всё время просила у мамы есть. Но еды не было.
— Потерпи немного, — уговаривала ее мать. — Чуть-чуть!.. Скоро я тебя накормлю.
Она и сама не верила в то, что говорила. Не знала она, что делать. В городе везде были немецкие посты. Нужно было знать город, чтобы их обойти. Поэтому сидели и ждали. Здесь было безопасно и была вода. Тут, возле ручья, их и нашел Васька. Из жалости он привел их домой.
Когда Настя увидела у себя во дворе черноволосую женщину и ребенка, она сразу поняла, что это война ещё раз постучалась в её дом. Вспомнила мужа. Может, и он где -то сейчас беспомощный, раненый лежит в степи или овраге. И надежда только одна — на нашего русского человека. Не может русский человек бросить в беде другого человека. Не из того теста слеплен.
Сама Настя была этническая немка, когда-то очень давно её предки приехали в Россию, ничего не осталось у них от той жизни в Германии, только фамилия — как напоминание о далекой родине. Казалось бы, свои пришли. Но она знала, что это не так, и понимала — случись что, немцы не пожалеют ни её саму, ни её детей. Для них немцы советской России были заклятые враги, подлежащие уничтожению. Жизнь ставила её сейчас перед нелегким выбором. Дать убежище этим людям значило одно — поставить под удар свою семью. Муж на фронте, а значит — её семья на особом учете у «сверхчеловеков».
Что творилось в этот момент в Настином сердце, о чем думала она в эти трагические минуты, когда решалась судьба её семьи и судьба этих незнакомых ей людей?.. Она понимала только одно — бросить их сейчас на произвол судьбы, а фактически — на смерть, значило поставить крест и на своей жизни. Что люди скажут после, когда война кончится, что скажет муж-красноармеец? Не могла она их бросить, ни эту худенькую, жалобно смотрящую на неё незнакомую девочку ни её обезумевшую от горя мать.
Девочка по-прежнему жалась к матери, словно боясь её потерять. Мать молча прижимала её к себе обеими руками, словно пытаясь заслонить от надвигающейся беды. Для них отказ в убежище означал одно — неминуемую гибель от пули оккупанта. Насмотрелись они на них за время пути — наглые, сытые!.. Люди умирали от тоски, страха, голода, болезней, и они безжалостно сбрасывали их в канаву, как ненужный балласт, скаля при этом зубы. Они все для них были уже мертвые. За долгие дни дороги она поняла, что их участь предрешена.
«Скоро, скоро!..» — стучало в висках. «Вот сейчас откроют вагон, — думала она, — и под дулами автоматов их погонят в степь, чтобы расстрелять её и её девочку, мирно спящую на руках. Она гладила дочку по кудрявой головке и прижимала к себе, желая защитить от зла, которое неотвратимо приближалось к ним. За несколько дней, пока эшелон с пленниками шел на юг, она свыклась с мыслью о близкой смерти. Другого исхода быть не могло, — слишком уж зловещими были лица охранников, слишком яростно лаяли овчарки на перегонах во время редких остановок, желая вцепиться в горло обессиленным жертвам.
— Нам бы только ночь переночевать, а завтра мы уйдем, — сказала она с мольбой. —Не прогоняйте нас, пожалуйста!..
На глазах ее выступили слезы. Это были первые слезы после многих дней езды в товарном вагоне. Она плакала потому, что появилась надежда.
— Спрячьте её, — выдвинула она вперед девочку, — а я уйду. Умоляю вас!.. За девочку вам ничего не будет Она же совсем маленькая!
— Мама, мамочка!.. — заплакала девочка. — Я без тебя не останусь, мама! Я с тобой!..
У Насти комок подступил к горлу, жалость сдавила сердце.
«Господи — подумала она. — Люди мы или нет?! А если бы вот так со мной, с моими детьми?..»
От этой мысли у неё потемнело в глазах.
— В огороде есть погреб, спрячьтесь пока там.
Она повела беглянок в огород, открыла ляду. Погреб был глубокий, просторный. Вокруг него стояли зеленой стеной заросли сирени…
Уже несколько дней в городе зверствовала секретная часть EK 12CD, которая занималась массовым уничтожением мирного населения. Это были специально обученные люди, отмороженные профи, прошедшие многоуровневую, в том числе и психологическую подготовку. Их учили одному — убивать мирное население. Жители оккупированных немцами территорий не имели права оказывать помощь подлежащим уничтожению. На этот счет были даны жёсткие инструкции. За сокрытие и помощь лицам, подлежащим истреблению, предусматривалось одно наказание — расстрел всей семьи. Низшие расы не имели права на жизнь. Карателям помогали полицейские из числа тех, кто добровольно пошел служить новой власти.
— Только бы Челобан не увидел!.. — беспокойно глядя на соседний участок, беспокоилась Настя. — Только бы не пронюхал!
Челобан был сосед-предатель. В армию его не взяли по болезни. Как только пришли немцы, он добровольно записался в полицаи; следил за порядком на вверенном ему участке, доводил до населения директивы новой власти, участвовал и в других мероприятиях. Не гнушался поборами. Всё у него было записано в маленькой книжечке: кто в комсомол вступил и когда, кто был активистом до войны, чьи мужья и отцы, — а таких на улице было много — в Красной армии, кто ходил в передовиках и выступал на собраниях.
Ждал, когда новая власть с евреями разберётся и возьмутся за активистов. А у него всё готово. Вот списки. За такими у него был особый контроль как за неблагонадежными. Когда у него просили что-то, он нагло смеялся и говорил, что стоит ему пальцем пошевелить и повесят любого.
Беглецам повезло — соседа в этот день не было в городе, он стоял в оцеплении на стекольном заводе. Сам в расстрелах не участвовал, но помогал господам из секретной части поддерживать порядок. Так и остались беглецы жить у Насти в подвале. Выходили только ночью — подышать воздухом.
Своих двое, да плюс ещё двое «квартирантов» (так Настя в шутку называла беглянок)! Попробуй прокорми!.. Помогал огород за городом да небольшое хозяйство — куры, две овцы. Иногда город бомбила наша авиация. Ударам подвергался железнодорожный вокзал со скоплением эшелонов с вражеской техникой и живой силой, которые направлялись к Сталинграду. Вокзал был неподалеку, километрах в двух. Взрывы ощущались даже в подвале. Земля ухала и гудела. Беглянки сидели обнявшись и ждали окончания налета.
Осень сменилась зимой. Холодно стало в подвале. Девочка постоянно болела. Тогда Настя её забирала в хату на несколько дней. Выхаживала. Проходило время и девочку снова отправляли в подвал. Спасало то, что подвал был очень глубокий и не промерзал, да и сильные морозы в этих южных краях — гости редкие.
В феврале город освободили. Даже в подвале был слышен грохот боя: как стреляла артиллерия, как били наступавшие советские танки. Задача была — прежде всего захватить железнодорожную станцию.
Сколько радости было! Выжили!.. А скольких потеряли? Только на улице — четыре похоронки. Двух заброшенных в тыл к немцам местных жителей, до войны работавших в депо, расстреляли немцы. Их выдал лесник. Выдал весь отряд, гад. Отряд назывался «Месть». Гестаповцы их увезли в Пятигорск и там, на склоне горы, расстреляли.
Долгих четыре месяца прожили беглянки в подвале у тети Насти (так они её называли). Неизвестно кому тяжелее дались эти четыре месяца — беглянкам или Насте. Трудно жить с чувством, что из-за тебя могут расстрелять твоих детей. Жить с этим нелегко, как нелегко кормить два голодных дополнительных рта, когда дома своих двое, а запасов нет — и взять негде. Кругом голод и разруха. Устала она улыбаться соседу, который регулярно «проверял» дворы, делать вид, что рада его видеть. Наливать ему чарочку, и думать: «Чтоб ты сдох, Иуда проклятый!..»
Он с подозрением смотрел на неё. И тоже улыбался — своей волчьей улыбкой. Не верил он ей, как не верил никому, даже себе. Всё делал, чтобы свою шкуру спасти. Поэтому и в полицаи пошёл.
Звериным чутьем понимал, что Настя ему враг. И муж её, красноармеец, которого он хорошо знал с молодости, тоже враг, и соседи, и даже их дети. Потому что они — другие, не такие, как он.
— А ведь ты, Настена, в комсомольских активистах ходила, — напоминал он ей при случае. — И Ванька твой — тоже идейный. Небось в комиссарах ходит. Я пока молчу. Но могу кой-кому шепнуть.
Злорадно улыбаясь, он уходил. Хотел, чтоб его боялись. Знал — уважать не будут. Так пусть — хоть боятся. Верно служил. Всё выслеживал, вынюхивал — чуял, гад, что от него что-то скрывают.
Когда город освободили советские войска, Челобан с немцами ушел. Скрывался где- то, потом его нашли. Что с ним стало, никто не знал, в городе он больше не появился.
Вскоре освободили и Ростов-на-Дону. Эмма с дочерью уехали туда к родственникам, а потом вернулась домой, в Киев, где они жили до войны. Долго плакали при расставании, обнимались как родные. Да они и были родные — такое вместе пережить!..
Потом из Киева сорок с лишним лет Эмма писала своим спасителям письма, присылала открытки к праздникам — не могла забыть доброту людей, спасших её и дочь от неминуемой гибели. В конце восьмидесятых письма приходить перестали
