Мы с братом с удовольствием хихикали, когда приходили списки лауреатов Ленинской и Государственной премии и наши бабушки и дед углублялись в непонятные названия премированных научных работ и высчитывали, сколько из лауреатов евреи. Иногда фамилии были обманчивы, и они жарко спорили, может ли какой-нибудь Михельсон оказаться немцем, или все-таки и он из наших.

Евреи, вышедшие из Египта, не воспылали любовью к Земле Обетованной, и были за это наказаны 40-летним скитанием по пустыне, чтобы ни один, достигший 20-летнего возраста к моменту отречения всего народа от цели исхода (за исключением Иегошуа бен Нуна и Калева бен Йфуне), не дожил до входа в землю, текущую молоком и мёдом. Ион Деген прожил в Израиле почти 40 лет, и в течение этого времени выражал свою любовь к стране всеми возможными способами, в т. ч. в стихах.

Второго февраля 1943 года Болгария согласилась выдать немцам 11 384 еврея из оккупированных ею югославской Македонии и греческой Фракии. Двадцать второго февраля глава болгарского комиссариата по еврейским делам А. Белев и специально прибывший в Софию помощник А. Эйхмана Т. Даннеккер подписали соглашение о депортации двадцати тысяч евреев.

Почему все больше людей считают, что заняты бессмысленной работой? Весной 2013 года антрополог Дэвид Гребер, один из «антилидеров» движения Occupy Wall Street, задал этот вопрос в провокационном эссе под названием «О феномене бредовой работы». Оно стало вирусным. Спустя семь лет люди по всему миру продолжают обсуждать ответ на этот вопрос. Гребер написал книгу, в которой исследует одну из самых досадных и глубоких моральных проблем современного общества — превращение труда в утомительный, скучный и никому не нужный бред. Сколько людей считают, что их труд не приносит никакой пользы? Почему работодатели считают, что за полезные для общества профессии можно платить меньше, а за бесполезный труд — больше? Почему в результате технологического прогресса мы работаем не меньше, а все больше? Где больше бесполезной работы — в государственном или в частном секторе? И как можно остановить бредовизацию экономики? Гребер показывает, каковы исторические, социальные и политические причины распространения бредовой работы. От феодализма до менеджериальной культуры, от истоков бюрократии и до развития четвертичного сектора, от Томаса Карлейля до Джона Кейнса и Андре Горца — исследование Гребера показывает, как возникло наше отношение к труду и как можно его изменить. Эта книга для всех, кто хочет верить, что труд должен иметь смысл.

«Однажды он пришёл к ней и сказал: “Завтра все едем на пляж”. До этого он ни разу не выходил с её пацанами на улицу. Как она ласкала его потом, когда её веселые дети приехали на его горбушке с пляжа; она, как на маленького, надевала на него носки и готова была целовать ему ноги. А как она была хороша телом — несмотря на то, что родила двойню. Собственно, она хотела, чтобы он стал её законным мужем не для себя и даже не для детей, а для тех же языков и мнений, из-за которых он не хотел быть отцом чужих детей. Да, если бы они жили в другом мире, им было бы хорошо. Впрочем, можно было жить и в этом: стоило только уехать куда-нибудь, где бы никто не знал, что это не его дети…»

«Новое понимание Есауловым русской классики базируется на разработанной им в предыдущих трудах оригинальной концепции истории отечественной словесности. Смыслы художественных текстов проясняются через детальный анализ их поэтики, который основывается на новых филологических категориях с учетом большого времени русской православной культуры. Категории эти, как подчеркивает автор, не “выдуманы” им и не навязаны русской литературе и культуре извне, но органически выведены из ткани самих художественных произведений. Православные ценности, как показывает ученый, столь глубоко прошли в ткань русского бытия, что проявляются в литературе не только осознанно, но и глубинно, исподволь, порою даже вопреки рациональной воле и установкам писателей…»

«Неспелый октябрь. Дорога / из жёлтого кирпича. / И памяти очень много. / На целую жизнь. Качай / закат на плечах, Тотоху / домой волоки силком. / Однажды забудешь плохо, / а после найдёшь легко…»

Эссе «Уход в Лес» Эрнста Юнгера (1895-1998) — манифест, посвященный попытке уберечь свободу от политического давления. Юнгер исследует саму возможность сопротивления: как независимый мыслитель может противостоять силе вездесущего государства. Независимо от того, насколько обширными становятся технологии наблюдения, лес защищает мятежника, который, в свою очередь, способен нанести тирании ответный удар.

А поддерживать невесту Бродского Марину Басманову дома выпала честь Бобышеву. Поэтому он пару раз оставлял нас одних и мотался в Ленинград. И однажды сказал, что Марина сама приедет на дачу. Она и приехала. Холодная, молчаливая, красивая, без намека на шарм, чужая. Вечером у печки в разговоре участия почти не принимала, что-то мелкое-мелкое рисовала карандашом в блокноте.

Перед отъездом Ростропович заблаговременно отправил свой дом на колесах в Лондон вместе с виолончелями и нотами. Забегая вперед расскажу, что, прибыв в Лондон, Ростропович немедленно его покинул, ибо закон, принятый более 100 лет назад в Британии по поводу собачьего бешенства гласил, что любимый, добрейший, лохматый бело-коричневой масти ньюфаундленд Кузя должен был шесть месяцев находиться в карантине. Ростропович и Кузя уехали во Францию.

Часто создатели фильма специально идут на нарушение исторической правды, думая усилить художественное воздействие произведения. Горький урок этого сериала состоит в том, что результат такой вольности часто оказывается обратным – отступление от правды истории делает произведение таким же нелепым, как глубокий снег в августе четырнадцатого.

Географические названия — топонимы — наш главный ориентир в пространстве, но с их помощью можно перемещаться и во времени: в каждом имени — надежды, амбиции и эстетика разных эпох. С XVIII века российская власть активно участвует в топонимическом творчестве, используя названия как инструмент идеологического влияния. Стремление подчинить топонимику большим государственным задачам приводило к тому, что за сменой правителей и режимов следовали волны переименований. В книге Сергея Никитина слой за слоем расшифрованы смыслы, таящиеся в нынешних и прежних названиях российских городов, деревень и улиц. Каждая глава — это путешествие по огромной стране, от Владивостока до Новозыбкова, от Норильска до Сочи, и ее истории — от Петра Великого до наших дней. Сергей Никитин — историк, культуролог, создатель и руководитель международного просветительского проекта «Велоночь» (VeloNotte), известного ночными велопрогулками с учеными и архитекторами по городам мира.

Тайный яд сомнений — вот что может спасти нас от пустых иллюзий, от напрасных надежд. К сожалению, этот целительный яд был редким товаром в наши детские годы. 13-летнего Булата не грызли сомнения, когда расстреляли его отца, а мать на долгие годы отправили в ГУЛАГ. Горе потери не пробило броню неколебимой веры в правоту партии. Случалось, что его коробила фальшь официальной пропаганды, когда она слишком уж явно противоречила окружавшей его реальной жизни.

Все время у меня в уме звучит часть фразы Николая Дмитриевича из письма — «как многое у меня пропало в жизни». Сколько раз он начинал с нуля. И еще раз про удивительное. Самое существенное было найдено из-за одной строчки в списке Волкова, и из-за упоминания Николаем Дмитриевичем в письме фамилии сестры.

Революционные настроения и события конца XIX — начала XX века в России не могли не затронуть столь активную часть российского общества, каким был клан Мандельштамов. При этом самый активный контрреволюционер Леонид Каннегисер принадлежал ветви Гирша — младшего сына родоначальника нашего древа, а революционеры — все оказались членами ветви старшего из сыновей — Хаскеля.

Годы Первой мировой войны стали временем глобальных перемен: изменились не только политический и социальный уклад многих стран, но и общественное сознание, восприятие исторического времени, характерные для XIX века. Война в значительной мере стала кульминацией кризиса, вызванного столкновением традиционной культуры и нарождающейся культуры модерна. В своей фундаментальной монографии историк В. Аксенов показывает, как этот кризис проявился на уровне массовых настроений в России. Автор анализирует патриотические идеи, массовые акции, визуальные образы, религиозную и политическую символику, крестьянский дискурс, письменную городскую культуру, фобии, слухи и связанные с ними эмоции. По мнению автора, к 1917 году эмоциональное восприятие действительности стало превалировать над рассудочно-логическим, а конфликт традиционного и модернового мировоззрений не позволил сплотить российское общество на основе патриотических идей, выстроенных вокруг устаревшей самодержавной мифологии. Во время революции 1917 года слухи во многом определяли течение политических событий. Владислав Аксенов — специалист по социальной истории России начала ХХ века, старший научный сотрудник Института российской истории РАН.

В комнате стояли два шкафа — один по левой стене, другой по правой. В их нижних отделениях старший редактор Эдуард Эдуардович Бугровский хранил бесценный архив редакции, о котором я ещё скажу. Верхние отделения, имеющие раздвижные стёкла, были заклеены какими-то плакатами вполне пристойного содержания. А вот за стеклами стояло… В общем, что купили, то и стояло. Чаще водка.

Тогда поступивших делили на категории — в 1-й категории были лучшие, потом была 2-я категория, тоже хорошие и они все поступали, и 3-я категория — это были как бы принятые условно. Могли взять, а могли и не взять, зависело и от количества поступивших по первым двум категориям, и ещё не знаю, от чего. Так я поступила в ЦМШ без всякого блата и знакомств первым номером по 1-й категории!

Эйнштейн всю жизнь был одержим работой. Он мог трудиться в любых условиях, в кабинете, в каюте, в шалаше… Он доводил себя до полного изнеможения, годами решая неподдающуюся проблему. И тем не менее, эта работа делала его счастливым. Эйнштейн не мог не работать, будто какая-то непреодолимая сила, которую он иногда называл Сфинкс, заставляла его брать в руки карандаш или перо.

Лучшая книга по версии The New York Times и Times Бестселлер The New York Times Адам Хиггинботам награжден медалью Эндрю Карнеги за выдающиеся достижения в литературе и публицистике в 2020 году. Ночью 26 апреля 1986 года реактор №4 Чернобыльской атомной электростанции взорвался, положив начало одной из самых страшной ядерной катастрофы в истории. И сейчас более трех десятилетий спустя Чернобыль застрял, как осколок, в коллективных кошмарах человечества. Это название символизирует для нас ужас невидимого радиоактивного заражения, опасные технологии, внезапно вырывающиеся из рук ученых и техников, хрупкость окружающего мира и то, что может случиться, если бессовестные и равнодушные режимы продолжат подвергать опасности своих граждан и целый мир. Но истинная история этой радиационной катастрофы, с самого начала скрытая дымовой завесой секретности, пропаганды и ловкой дезинформации, до сих пор вызывает жаркие споры. Основываясь на более чем десятилетней работе, сотнях часов бесед под запись, а также на личной переписке, неизданных воспоминаниях и недавно рассекреченных архивных документах, журналист Адам Хиггинботам написал тревожащее душу и захватывающее повествование, в котором мы видим Чернобыльскую катастрофу глазами людей, ставших ее первыми свидетелями. Результатом стал мастерски сделанный документальный триллер, исчерпывающий отчет о событии, изменившем историю: куда более сложный, человечный и пугающий, чем миф о Чернобыле, к которому мы привыкли и который перестали воспринимать.

«Я вспомнил, как на той неделе она говорила в таком же духе о том, что в колхозах умирают овцы… Здоровая молодая матка, суягная — и вдруг начинает крутиться на месте и падает. В голове у нее заводится червяк величиной с куриное яйцо. Кто-то говорит, что это от какого-то вируса. Откуда эта болезнь нашла? Неизвестно. “Все отравлено, наверно, диверсия”, — говорила она…»

«Не знаю, кто, как и когда мог вложить в посылку вместе с часами этот предмет, не понимаю, почему в тот момент, когда мы его увидели, никто не испугался — наверное, потому, что он выглядел, как старый знакомый, как пришелец из детских снов или фантазий, которыми тешатся многие маленькие мальчики и девочки, когда долго не хотят спать или когда им не с кем гулять на улице. Мы просто нажали на кнопку и направили вышедший лучик на стену…»

«Вот так, смешивая правду (отпор либералам-русофобам) с ложью (отмыванием богоборческого режима от народной крови), Вы дискредитируете в глазах оппонентов (не только либералов) и свою правду. Потому что либералы-русофобы, как правило, одновременно являются и антисоветчиками, весьма чуткими к совпатриотической лжи (и в этом тоже имеется их частичная правда при всей их русофобской лжи). Полемизировать с ними нужно в ином ключе…»

Россия занимает уникальное место в исламском мире. В ее состав более пятисот лет входят территории с мусульманским большинством — подобного опыта нет у других европейских стран. Сегодня еще свежа память о трагической войне в Чечне, однако в истории России были и времена, когда подход государства к исламскому вопросу обеспечивал стране внутреннюю стабильность. Отвергая популярную теорию «столкновения цивилизаций», согласно которой ислам неизбежно вступает в конфликт с культурой Запада, американский историк Р. Круз стремится объяснить, как в течение долгого XIX века Российской империи удавалось добиться лояльности большинства мусульманских подданных. Опираясь на полицейские рапорты, судебные протоколы, прошения, духовные сочинения и другие источники, автор показывает, какую роль в истории России сыграла политика веротерпимости, заложенная Екатериной II. Исламское духовенство, как правило, с готовностью поддерживало авторитет имперской администрации в обмен на защиту от посягательств со стороны ответвлений ислама, объявленных еретическими. В свою очередь, чиновники империи, хотя не всегда умело, но исполняли функции арбитров в диспутах между мусульманами. Роберт Круз — профессор Стэнфордского университета, специалист в области истории Афганистана, Центральной и Южной Азии, России, ислама и глобальной истории.

Рецензия на книгу Александра Петрушкина «Стихотворения»

Вопрос, насколько сильно ваше притяжение. Кто вы для неё и она для вас – не спрашиваю, хочу только знать, насколько далеко вы готовы пойти, чтобы её вернуть. Если да, то мы можем кое-что попробовать. Видите ли, любая наука, а медицина тем более, доходит до черты, за которой подразумевается нечто, что объяснить невозможно.

Она уже выросла, давно было за тридцать. Но по-прежнему, как в детстве, летала. Над ветвями деревьев, путаницей проводов, над крестами телевизионных антенн. Поднималась выше над – и всё прекращалось. Выше была сетка. Ни из чего. Какая-то непонятная сетка. Экран. Дальше – не пускало.

…Только бы добраться до родных берегов… Карты куда-то подевались, стрелка компаса бог весть что показывает. Не север и не юг, не восток и не запад… Вдали от земли родной – вот какое это направление.

Если вкратце, ещё два года назад я сидел дома и занимался сетевым дизайном, никого не трогал, и вдруг мне позвонил старый, университетских времён товарищ, и предложил авантюру. Эксперимент, кстати, тоже на государственном уровне, правда, оплачивается пристойно, по крайней мере, поменяв сферу деятельности, я остался в выигрыше. Грубо говоря, это что-то вроде службы психологической помощи, только перед тобой сидит не профессиональный психолог, а обычный человек, не сказать даже, чтобы великий эмпат, просто… Короче говоря, я и сам толком не понимаю, какими критериями они руководствуются при отборе нас, переговорщиков, как нас находят.