Джинсы, зараженные вшами, личинки под кожей африканского гостя, портрет Мао Цзедуна, проступающий ночью на китайском ковре, свастики, скрытые в конструкции домов, жвачки с толченым стеклом — вот неполный список советских городских легенд об опасных вещах. Книга известных фольклористов и антропологов А. Архиповой (РАНХиГС, РГГУ, РЭШ) и А. Кирзюк (РАНГХиГС) — первое антропологическое и фольклористическое исследование, посвященное страхам советского человека. Многие из них нашли выражение в текстах и практиках, малопонятных нашему современнику: в 1930-х на спичечном коробке люди выискивали профиль Троцкого, а в 1970-е передавали слухи об отравленных американцами угощениях. В книге рассказывается, почему возникали такие страхи, как они превращались в слухи и городские легенды, как они влияли на поведение советских людей и порой порождали масштабные моральные паники. Исследование опирается на данные опросов, интервью, мемуары, дневники и архивные документы.

То, что я весь обусловлен своим еврейством — с моего самого раннего, граничащего с младенчеством, сталинского детства — отнюдь не превращает меня в ура-еврея. И тем не менее ренегатство советского времени забыть не готов. Я не нашел в википедии имен Плисецкой и Райкина как членов антисионистского комитета советской общественности. Но я ничего не могу поделать со своими воспоминаниями.

«Я бегу к выходу, все еще пытаюсь кого-то остановить, — продолжает Алла Гербер. — И тут ко мне подходит некто мерзкого вида и говорит: «А тебя, жидовка, 5 мая мы зарежем в собственной постели!»…» Она восприняла угрозу всерьез. Во-первых, Алла Ефремовна узнала угрожавшего, это был главный редактор антисемитской газеты «Пульс Тушино» по фамилии Фомичев.

В царской России древнееврейский изучали в гимназиях наряду с латынью и древнегреческим. На той же территории в середине ХХ века это занятие превратилось в преступление. Изучение языка Библии приравнивалось к сионизму, то есть к потенциальному предательству родины, а позже и к расизму, согласно резолюции ООН 1975 года. За это в лучшем случае увольняли. Часто сажали по 58-й.

Книга известного немецкого теоретика медиа Зигфрида Цилински – это историческое исследование взаимодействия технологий, искусства и науки, в котором он предлагает пересмотреть понятие о медиа как о «комплексе взаимодействующих сложных технических и культурных систем», возникшем на Западе во второй половине XX века. Подобно геологам и палеонтологам, Цилински работает с «глубинными слоями» привычных концепций и исследовательских разработок, обращаясь к феноменам медиа, предшествующим индустриальной эпохе.

трудное решение во всех направлениях – ветер в голове

Вся эта история чёрной тенью легла и на комсомольскую организацию техникума, и на горком партии и грозила вырасти до областного масштаба. Михаилу Аркадьевичу намекнули, что он может собственноручно набить морды фашистским молодчикам, опозорившим его жену, и что сами молодчики вроде бы не против такого решения проблемы, но принципиальный идиот настаивал на законном суде. Приходилось действовать от обратного и призывать именно к партийной совести идейного дурака, убеждая его, что враг не дремлет, но ждёт и ищет слабины в рядах коммунистов и что предание широкой огласке этого дела будет на руку Пентагону и всему мировому империализму и сионизму.

неочевидный человек идёт по снегопаду Бога – его молчанием одет от края выдоха до вдоха чужим дыханием он полн в пальто его ключи щебечут и тычет Бог в ладони нос невидимый бесчеловечный

Как и все предыдущие годы, карнавал проходил с размахом. Туристы, фрики, панки, уличные музыканты, офисные работники и простые граждане запрудили площадь Единения, предвкушая зрелище. Их надежды не были обмануты. По огороженной полосе, ведущей к платформе, где собралось городское руководство, двигались люди в причудливых костюмах. Здесь было место всему, перформансам и инсталляциям, ожившим озоновым дырам, курящим бамбук пандам, чёрным лебедям, спаривавшимся с розовыми фламинго. Толпа загудела ещё сильнее, когда по плитам площади покатили огромных размеров клетку.

Я тут давненько околачиваюсь, – Димон запустил руку в волосы, помолчал. – По всему выходит – клятое место, народ здесь пропадает, не спрашивайте как. Но все они хлещут это, хрен знает что за пойло, а потом сигают в лужу. С концами.

В новую книгу лауреата премии им. Н. В. Гоголя Софии Синицкой вошли две повести – «Система полковника Смолова и майора Перова» и «Гриша Недоквасов». Первая рассказывает о жизни и смерти ленинградской семьи Цветковых, которым невероятным образом выпало пережить войну дважды. Вторая – история актёра и кукольного мастера Недоквасова, обвинённого в причастности к убийству Кирова и сосланного в Печорлаг вместе с куклой Петрушкой, где он показывает представления маленьким врагам народа. Изящное, а порой и чудесное смешение трагизма и фантасмагории, в результате которого злодей может обернуться героем, а обыденность – мрачной сказкой, вкупе с непривычной, но стилистически точной манерой повествования делает эти истории непредсказуемыми, яркими и убедительными в своей необычайности.

«Сейчас», — подумал я. Мне сразу отчетливо вспомнились все разговоры, витавшие вокруг Васьки, и то, что он участвовал в каких-то квартирных кражах, и то, что кого-то пырнул ножом, и человек умер в больнице, а из милиции его отпустили за недоказанностью, и вдруг понял, что все это правда. Сейчас он найдет убедительный аргумент, чтобы показать, кто здесь хозяин.

Главный объект исследования — небольшой калифорнийский городок Foster City (Фостер Сити), в котором автор впервые побывал через несколько дней после прибытия в Америку и в котором вскоре стал жить. Foster City — расположен в 40 минутах езды на машине на юг от Сан-Франциско в северной оконечности Силиконовой долины — одного из флагманов всей системы американской модернизации.

И из разговоров с Фейнбергом выходит, что с одной стороны, стоило произнести какую-нибудь стоящую идею, Ландау за неё хватался и делал работу, часто без всякой ссылки, а с другой стороны, Фейнберг был свидетелем, как Ландау дарил много идей ученикам.

Древнеримский писатель и агроном в труде по сельскому хозяйству заметил: «Олива — первая среди всех деревьев». С античных времен она давала людям питание, свет, тепло, лекарства, косметические средства и служила неиссякаемым источником вдохновения. В двадцати главах — двух символичных пригоршнях оливок — швейцарский филолог, поэт и эссеист Ральф Дутли рассказывает о тысячелетиях захватывающей культурной истории удивительного дерева, о его роли в магических обрядах, литературе, искусстве, военных конфликтах и мировой экономике. Перевод книги выполнен при поддержке швейцарского совета по культуре «PRO HELVETIA».

Женщины не с машинами. Уж лучше с пьяным, но живым. Одних мы любим за красоту, других — за силу, третьих — за ум, четвёртых — за увлечённость, пятых жалко, шестые нас жалеют. А ты — робот с числовым программным управлением. И ты хочешь быть похожим на людей. Чтобы людьми пользоваться.

Балансируя, чтобы сохранить власть, фашисты прилагают усилия к тому, чтобы затуманить, сделать как можно более неясным, кому же в обществе польза от нового режима. Тактика здесь одна: неустанно переключать внимание населения с экономических и политических проблем на единство нации, ее военную мощь, и в особенности на всевозможные массовые ритуалы.

Ландау вообще был не очень предан и заинтересован в искусстве. Литературу он ещё знал. Но его любовью была история. Тут он многое знал. Он читал историю, скажем, России. Он читал такие книги по истории, которые не пользовались популярностью.

Авраам Б. Иегошуа – один из самых читаемых в Израиле и за его пределами авторов. «Господин Мани» – наиболее известный его роман. Он представляет собой впечатляющую семейную сагу, охватывающую шесть поколений семьи Мани и огромное пространство событий: от Греции и Польши XIX века до подмандатной британской территории Палестины и оккупированного нацистами Крита в середине века ХХ, а затем и современный Израиль. Описав петлю во времени, эта насыщенная драматическими событиями история завершается в Афинах, в 1848 году.

...В книге Цейтлина такой язык найден. Два человека, два еврейских писателя, то есть люди, разделяющие общие проблемы, общие потери, общие социальные ограничения, даже общие профессии, ищут ответ на вопрос «Почему?» Один из них, младший, наполняется мудростью и терпимостью старшего. Наш читатель, в меру своей сосредоточенности, следит за их беседами. Читатель понимает, что разговор о темах, которые они обсуждают, не имеет конца, но одаряет наслаждением от самой беседы.

"Везёт тебя Единорог - / Потупил очи. / Без времени и без дорог - / В рассвет, в безночье. / Везёт тебя Единорог /- Струится грива. / Влюбиться я опять бы мог /- Так ты красива. / Везёт тебя Единорог - / Луга лучатся. / Ты рисовала всё его /- Не получался."

"Скалист пустынный пляж в Крыму. / Мы ели спелую хурму – / Алтын по смете. / Нам в души веял свежий бриз. / То время скетчей и реприз / Хулить не смейте. / Витал в летучих брызгах йод, / который чахнуть не даёт – / Прошла чихота. / Читал, и в тайный смысл проник, / Я «На обочине пикник», / Ещё чего-то... / Брюзжать мне нынче не резон: / Обрёл в тот «бархатный» сезон / Я скит под днищем. / На завтрак – жареный бычок. / Со мною Саня Башлачёв: / С ним правду ищем..."

... Ибо, увы, прошел, безвозвратно канул в Лету период расцвета Брюгге. Кто вспомнит теперь времена, когда город вместе с соседними портами являлся непреодолимым магнитом для товаров, стекавшихся в Нидерландские провинции из Италии и Центральной Европы? Купцы всех стран, берега которых омываются морем, от Прованса до далекой Балтики, швартовались у здешних причалов. Город манил чужеземных негоциантов, как Святая Земля крестоносцев. Высокие шпили его колоколен служили им путеводными маяками. Грубая гортанная речь немцев, англичан и скандинавов смешивалась на его улицах и площадях с певучим говором флорентинцев, оживленной трескотней обитателей Пиренеев и солидным прононсом уроженцев Лангедока. Здесь шумели многолюдные разноязыкие ярмарки: продавался голубой туф из знаменитых каменоломен Турнэ, оружие и шитые золотом ткани тороватых ломбардцев, льняные и шерстяные сукна, изготовленные в самой Фландрии, строевой лес, металлы и мягкая рухлядь из Швеции и Новгорода. А что говорить о грудах пряностей, цветного дерева, шелка и прочих восточных диковинах, завозимых из Средиземноморья? По Шельде сюда доставляли бочки с драгоценными винами Бордо и Шампани; Рейн служил широкой артерией для более дешевой германской лозы; загрузив этим добром пузатые купеческие посудины, бравые брюггские моряки храбро пересекали бурное Северное море и, горланя хриплыми голосами «Kyrie eleison», поднимались вверх по Темзе — от Лондона до рынков Оксфорда, Рединга и далее, вглубь страны...

В раннем детстве Натали была в большой дружбе со своим кузеном, Александром Николаевичем Пушкиным. Она рассказывала мне, что семья кузена покинула Россию, когда ему было десять лет. Они стали жить в Бельгии, и как только скончался «вождь народов» Сталин, Наталия Сергеевна возобновила с кузеном переписку, которая продолжалась, пока Александр Николаевич был жив. Она всегда стремилась узнать о судьбах своих родственниках, разметанных по всему миру трагическими событиями в России. И вот, в последние годы ее жизни судьба оказалась благосклонна к ней и подарила несколько лет настоящего родственного общения. Однажды к ней в гости пришел ее давний знакомый С.М. Некрасов, директор Всероссийского музея А.С. Пушкина, что в Санкт-Петербурге. С ним вместе была красивая элегантная женщина, которая оказалась праправнучкой А.С. Пушкина графиней Клотильдой фон Ринтелен, живущей в Германии...

...Во-первых, у него, единственного из наших коммуновских мужей, БЫЛО ОТЧЕСТВО: он был ИВАНОВИЧ (прямо как мой папа!). Во-вторых, он был НАЧАЛЬНИК (не знаю какой – но это все равно). В-третьих, он был ХОРВАТ (такого слова мы тогда еще не знали), военнопленный с Первой мировой войны, и у него были очень черные, очень густые и очень сердитые брови. И главное – вместо левой кисти у него был КРЮК! Как я его боялась! Не знаю, что было страшней: когда он надевал крюк – или когда он его отвинчивал!..

Мюнхен, 2014-й. Талантливый немецкий модельер Юлия наконец-то добилась большого успеха. После многих лет напряженной работы она победила на Неделе моды в Милане. Но цена с таким трудом завоеванного успеха слишком высока – никакой личной жизни, всегда только работа, ни единой возможности притормозить и оглядеться. Именно в этот момент в ее жизни появляется незнакомый старик-немец, представившийся ее дедом по отцу. Но ее отец – итальянец… Милан, 1954-й. Молодой немецкий инженер Винсент приезжает на автомобильный завод, чтобы испытать новую итальянскую модель. Меньше всего он думает, что эта поездка не только изменит его судьбу, но и станет началом любви и драмы всей его жизни. Юная Джульетта, перебравшаяся в Милан из глухой сицилийской деревушки, полна надежд и даже амбиций стать модельером, но она выросла в тени средневековых традиций. Сицилия, 1970-й. Юный Винченцо приезжает из Мюнхена на родину родителей, где время будто остановилось. Последнее лето его детства, и ни он, ни родные еще не знают, что через несколько лет невероятная драма разнесет в мельчайшие осколки их трудную, но благополучную жизнь. Большая немецко-итальянская семейная сага, охватывающая три поколения, две страны, три разных отношения к жизни, три драмы. История семьи, любви, предательства и искупления разворачивается на живописном фоне виноградников Сицилии, бурной политической жизни Германии и блеска модного Милана. Роман одного из самых сегодня популярных писателей Германии полон тонкой иронии в адрес немцев и любви к Италии.

«Семёнов вздохнул. Ему вспомнились времена, когда в этом самом кафе можно было выпить кружечку пива и поболеть за любимую футбольную команду. Разумеется, в отдельном зале для выпивающих. И по предъявлении справки из наркологического диспансера. Но шесть лет назад приказом Великого Санитара спиртное окончательно запретили. Впрочем, футбол к тому времени всё равно уже было не посмотреть — профессиональный спорт попал под запрет и того раньше…»

«Может быть, 70-летний советский отрезок имперской истории был просто нарисован на картонке — все эти отважные пионеры и задорные комсомольцы, пленумы и съезды? А за картонкой происходили обычные средневековые события — грызня вокруг трона, тайные убийства, войны, рабский труд невольников… Может быть, у нас и не было никакого “справедливого общественного строя”, а было просто восстановление более или менее нормальной социально-экономической жизни государства после двух чудовищных войн: гражданской и Великой Отечественной? И как только мы экономически восстановились, так тут же и рухнули назад, в свои medium аevum…»

«Как прожить без боли, я не знаю. / Сердце я не пробовал беречь. / Вот — ступает Родина по краю. / Вот — Родная пропадает Речь. / Журавли опять же… Или в мае — / Робкие, из первых, соловьи… / Или та, как рана ножевая, / Память о потерянной любви…»