Обычная советского вида комната (стол посередине (на нём графин с водой и стакан), около него два стула, сервант, радиоточка на стене, старый холодильник, диван), на диване свесив ноги в толстых вязаных носках сидит пожилая женщина. Тихонько работает радио, холодильник дрожит и утробно урчит. Слышится звук проворачиваемых в замке ключей, захлопывающейся двери, раздается женский голос: «Ма, это я!». В комнату входит дочь. Она в осеннем пальто, сапогах и с пакетами в обеих руках.

Я жила в июльской Москве, была счастлива и не мешала мне настоянная на известке и асфальте пыльная духота. Просыпалась я от карканья ворон, треньканья синичек и чириканья воробьев. Ещё пахли розы из моего повторяющегося сна: много лет назад было утро в южном городе, когда, проснувшись, я обнаружила, что руки у тебя, спящего рядом, до локтей исцарапаны, а по всей комнате разбежались тазы, банки, вазы, чайник. И во всём были розы. Белые и красные, жёлтые и розовые, бархатные и чайные. Твоё мне поздравление.

Али понимает всё в миллион раз быстрее, чем любой белковый пророк, поскольку в голове ни одного стереотипа. Обособленной функциональной головы нет. Его тёплое и человекоподобное тело – сплошная голова, дивный мозг, эксперимент хайтека, величайший гомункулус всех времён и народов, а руки-ноги – что ж не иметь ему рук и ног: реверанс нашему восприятию. Мы ж юнгианцы сплошь и верим в архетипы, а из архетипов самый громокипящий – целостность. Нам человечек – вроде текста. Чтоб читать как сказку. Мы привыкли читать тело как знаковую систему – Али старается выглядеть максимально привычно. Я не оговорилась: старается именно Али, а не его воображаемые создатели. Первое, что он себе вытребовал после первого же сеанса обучения первым же таблицам, это способность возникать перед белковыми из ниоткуда в образе, доступном восприятию и пониманию потенциального собеседника. Идеальное таргетирование.

– Одуванчики, что же там может быть ещё? То, что доставляет удовольствие, даёт силы жить: любовь, добро, свет – одуванчики… А про шлюзы, это очень, ну очень просто. Сознание и подсознание обмениваются информацией. Из подсознания, из души эта информация проходит свободно, ведь одуванчики не могут навредить, понимаешь? Они не угрожают сознанию, наоборот, они помогают, подсказывают, лечат. А из сознания поступает всё подряд, вся наша жизнь со всем, что в ней есть, и плохим и хорошим. Шлак, слишком много шлака. Поэтому на его пути поставлен фильтр, который мы называем совестью. Если он в порядке, душа остаётся чистой, доброй…

Один из неразрешимых вопросов, который постоянно вызывает ожесточенные дискуссии, — что делать с памятниками «неоднозначным» историческим личностям? Сносить? убирать с глаз долой? оставлять на прежних местах? Участники подобных споров нередко ссылаются на пример Франции, причем французов берут в союзники и те, кто выступает за сохранение одиозных памятников, и те, кто с этим не согласен. Как в реальности обстояло дело во Франции XIX века с памятниками, помогает узнать книга современного французского историка Эмманюэля Фюрекса. Она посвящена политическому иконоборчеству, то есть борьбе с политическими знаками и эмблемами, которую сам автор называет «альтернативным способом заниматься политикой». Период, исследуемый в книге, — от низвержения статуи Наполеона с вершины Вандомской колонны в 1814 году до сноса самой Вандомской колонны в году 1871 м. Однако книга рассказывает не только о борьбе, но и о том, каковы были эти политические знаки: флаги, перевязи, кокарды, статуи и бюсты, цветы, домашние животные, монеты, печати и штемпели, бритвы, ножи, игральные карты, табакерки, веера, рукоятки тростей, формы для вафель, этикетки для ликеров и духов, мыло, конфеты, пряники и многое другое. Все рисковало оскорбить чей-то бдительный взор и превратить политическую семиотику в семиотическую паранойю. Все было значимо, все могло стать и становилось аргументом и мишенью в политической борьбе.

Социалистический миф в Израиле протух по целому ряду причин. Как мне, кажется решающую роль в смерти израильского социализма сыграла громадная волна эмиграции из СССР. Советского еврея, слишком свежо помнящего первые отделы, «дело врачей», «куда без очереди?», «в Ташкенте воевал?», «покажи инвалидское удостоверение» и полки, тупо заполненные исключительно морской капустой, тошнило от запаха и вкуса социализма.

В свое время администрация ГУЛАГа делила своих подопечных на две категории: социально близкие и классово чуждые и соответственно к ним относилась. Примерно по такой же схеме, комментируя столкновения левых и неонацистов в Вирджинии, наши авторы осуждали обе стороны. Догадайтесь: кто был назначен на роль классово чуждых? У вас три попытки плюс звонок другу, если он, конечно, не левак.

Оказалось, что между разными бедами пульсирует какая-то общая плазма, какая-то мыслящая плацента, объединяющая их все в одно, а именно память. Услышишь сегодня топонимы — Барвенково, Изюм, Бородянка, Ирпень, Дробицкий Яр, — и невольно вздрагиваешь, утыкаясь в коннотации совсем другой войны!

Несмотря на то, что неформальные экономические отношения затрагивали почти все аспекты повседневной жизни Российской империи XIX века и служили важнейшим элементом общественного уклада, их изученность за пределами узкого круга специальной литературы оказывается чрезвычайно слабой. Книга С. Антонова подробно рассказывает о мире кредиторов и должников в переходный период от консервативного правления Николая I до эпохи Великих реформ. Банковский кредит в Российской империи середины XIX века был доступен далеко не всем, зато широкое распространение имели частные займы. Автор тщательно выстраивает исторический контекст и демонстрирует, как социальные и культурные факторы — респектабельность, социальное и семейное положение, честь, честность, успех — оказывали влияние на институт частного кредитования. В своей работе С. Антонов использует многочисленные судебные дела 1850–1860-х годов, в которых фигурируют самые разные персонажи: мужчины и женщины, мошенники и люди чести, ростовщики и картежники, купцы, аристократы и крепостные крестьяне. Исследование их взаимоотношений в рамках культуры кредита приводит автора к новым выводам относительно системы частной собственности и правовой системы в России XIX века. Сергей Антонов — преподаватель русской истории в Йельском университете в США.

Сделаем простую вещь: заменим при чтении книги слово «немцы» словом «массы», и выяснится, что мы читаем во многом и про сегодняшнюю Венесуэлу, и про Россию, и про Китай, и про США и т.д. То есть книгу эту следовало бы читать прежде всего как проработку и развитие на конкретном историческом материале тех мыслей, которые сформулировал за десять лет до Хафнера испанец Ортега-и-Гассет в «Восстании масс.

Читал Евсей минут двадцать. Слушали его, не мешая, с трудом переводя дыхания. Он выглядел как в самом начале, как будто только что пришел, величественный, сильный, непроницаемый человек. Бесы на подоконнике в разодранных одеждах сбились в кучу и, негромко свистя и визжа, тихо ссорились, издавая традиционные звуки затихающего скандала. Когда Евсей закончил чтение, то все выдохнули воздух, который будто бы задерживали в себе все это время.

Пайсу удалось не только нарисовать яркий и убедительный портрет Эйнштейна-ученого, показать непростой, часто извилистый путь его мысли, но и представить читателю Эйнштейна-человека, независимого, остроумного, любящего смех и шутки, не только человека мыслящего, но и человека чувствующего. Свое восхищение Эйнштейном Пайс выразил короткой, но многозначительной фразой: «я никогда не встречал человека свободнее его».

Ремонт загородного домика, купленного автором для семейного отдыха на природе, становится сюжетной канвой для прекрасно написанного эссе о природе и наших отношениях с ней. На прилегающем участке, а также в стенах, полу и потолке старого коттеджа рассказчица встречает множество животных: пчел, муравьев, лис, белок, дроздов, барсуков и многих других — всех тех, для кого это место является домом. Эти встречи заставляют автора задуматься о роли животных в нашем мире. Нина Бёртон, поэтесса и писатель, лауреат Августовской премии 2016 года за лучшее нон-фикшен-произведение, сплетает в едином повествовании научные факты и личные наблюдения, чтобы заставить читателей увидеть жизнь в ее многочисленных проявлениях.

Жил папа во времена сложные, тяжелые, и по отношению к таким как он, крайне недружелюбные. Время то ломало жизни по-разному. Кому-то в буквальном смысле, физически уничтожая человека. А многим — выталкивая за пределы сфер их интересов, лишая возможности проявить себя в области, к которой лежала душа, к которой вели способности и душевная, личностная организация.

Я как-то рассказал БМ о том, как интересно мне было читать «Фейнмановские лекции по физике». Он заметил, что это во многом заслуга переводчиков, среди которых был его друг, физик из Дубны Герцен Копылов. После этого Болотовский прочитал мне наизусть сатирические стихи и шуточную поэму Копылова «Евгений Стромынкин», добавляя необходимые комментарии по истории физического факультета МГУ. У Бориса Михайловича была поразительная способность запоминать стихи после первого прочтения и помнить их, кажется, вечно.

Вот такое это странное явление — притяжение зла. Когда народом правит тиран, почти весь народ его поддерживает, стремится всеми силами доказать свою лояльность и преданность режиму. Внутренняя оппозиция подавлена, сопротивление тирании безнадежно. Когда же диктатура под влиянием внешних сил исчезает, все снова становятся приверженцами демократии и свободы и забывают, что совсем недавно вели себя по-другому.

Долгое время считалось, что история западной культуры развивается от мифа к логосу. Под мифом понимался целый корпус изменчивых историй, в которых действовали боги и герои, не обладавшие ни ясной идентичностью, ни отчетливым «смыслом». С логосом же в цивилизацию проникали ясная концептуальность и философский взгляд на мир. Однако в последнее время эта картина подверглась радикальному переосмыслению. Сама оппозиция миф-логос теперь вызывает сомнения, а та образная невнятица, которая приписывалась мифу, неожиданно обнаружила в себе черты современного мироощущения, гораздо более сложного и неустойчивого, чем логические и понятийные схемы, столь дорогие культуре Просвещения. Неопределенность божественных пантеонов язычества обнаружила прямые параллели в неопределенности современных идентичностей. Книга отталкивается от апроприации мифа культурой модернизма (большое внимание уделено, в частности, поэме Владимира Гандельсмана «Велимирова книга»), а затем охватывает все более широкий круг тем, от телесности до понимания языка и субъекта, и показывает, каким образом в самые актуальные формы сознания проникает то, что еще недавно казалось нам архаическим.

Марсель Пруст стал олицетворением эпохи не только из-за своего образа жизни, но и благодаря своим произведениям, отображавшим жизнь французов при Третьей республике. Хотя поколение, родившееся во время франко-прусской войны 1870-71 гг., а к нему принадлежал и писатель, считало конец XIX века периодом упадка, в действительности же это время отмечено ярчайшими достижениями в науке, экономике и культуре и является поистине новаторским.

Если Павел Антокольский — ровесник революционных событий начала XX века, то его родители — ровесники народовольческого движения, а прародители — свидетели декабрьского восстания. Короче, деды — это декабристы. О них пойдет речь в стихотворении. Революция, пришедшая сквозь снега и беды, тоже указывает на историческую преемственность: спустя сто лет свершилось событие, о котором спорили, которого ждали, и тоже зимой.

Если быть совсем точным, то диссертацию Эйнштейн отдал в университет Цюриха 23 ноября 1901 года, заплатив при этом специальный диссертационный взнос в 230 швейцарских франков. Однако дело до защиты не дошло. По рекомендации профессора Кляйнера, который должен был быть научным руководителем соискателя, Альберт забрал диссертацию 1 февраля 1902 года и получил назад свои 230 франков.

История не была добра к древнегреческому философу Эпикуру: мало кого из мыслителей так превратно понимали потомки. Уже много веков эпикурейцами называют обжор, гедонистов, любителей пожить в свое удовольствие — и все из-за того, что высшим благом в жизни философ считал наслаждение. Но в чем на самом деле состояло наслаждение для Эпикура, призывавшего довольствоваться малым и показывавшего своим ученикам путь к духовной безмятежности? Книга английского философа Джона Селларса правдиво и просто рассказывает о тетрафармакосе — эпикурейском учении, исцеляющем от тревог и страхов и основанном на атомистической теории.

Когда от слова веет холодом, Оно надёжнее всего. Лишь на морозе станет золотом Листва зелёная его.

Но мы будем неблагодарными потомками, если не сохраним память об этом незаурядном человеке, который не слыл, а был поэтом.

Не совместные игры и увлечения, не отцовское воспитание и материнское ласка, не всё то, что обычно объединяет братьев и сестёр выходит здесь на первый план, а космическое, надмирное родство, единение душ, для которых общий не просто совместный быт и взросление, но – постижение Вселенной.

– Где же твои феи? – Поинтересовался я. И он показал мне пустую клетку, заявив, что там находится восемь лесных духов, которых поймал он лично, наделённый двойным зрением – то есть умением видеть не только явное, но и потустороннее. Не раз я слышал о том, что ирландцы редкие шутники, которые не прочь надуть путешественника.

Первый свой борщ трёхлетняя Лидочка сварила из тёртого кирпича и травы. Для куклы Наташи. Радостная позвала бабушку похвастаться.

Князь Петр Алексеевич Кропоткин в полной мере владел искусством оставаться собой, жить по собственным убеждениям и, если надо, плыть против течения. При всей целостности его натуры в личности Кропоткина совмещалось все самое несовместимое. Чиновник особых поручений, подающий надежды администратор, талантливый военный разведчик, он отказался от государственной карьеры, первоначально — ради науки. Философ, писатель-мемуарист и журналист, географ, геолог, биолог-естествоиспытатель, экономист, этнограф, социолог, историк, литературовед — это все он, Кропоткин, почти что второй Ломоносов. Однако подлинной его судьбой стали революционная агитация, аресты и тюрьмы, знаменитый побег и десятилетия жизни в эмиграции. Он стал врагом не только русского самодержавия, но и «демократических» правителей Европы, одним из подлинных лидеров мирового анархизма и ведущим теоретиком анархистского коммунизма, мыслителем, которого можно считать предтечей теории постиндустриального общества... О человеке, который в конце XIX — начале XX века был моральным авторитетом не только для многих россиян, но и для людей со всех континентов земного шара, рассказывает книга современных отечественных историков Дмитрия Рублева и Вадима Дамье.

Через много лет Эренбург так вспоминал о Ленине: «Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазками на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь. Сорок унылых эмигрантов, с печатью на лице нужды, безделья, скуки, слушали его». Будущий вождь назвал тогда Эренбурга «Илья Лохматый».

Любовь Симонова к Серовой стала использоваться пропагандистской машиной государства своих целях, и небезуспешно. Так, историки Великой отечественной причисляют появление стихотворения «Жди меня» и одноимённого фильма с Валентиной Серовой в главной роли к достижениям, повлиявшим на исход войны.