Гербы и флаги с изображением скорпионов, экзотические тюрбаны и колпаки, крючковатые носы, рыжие волосы, багрово-красные, черные или даже синие лица, неестественно вывернутые позы, непристойные жесты и злобно-агрессивные гримасы. В искусстве средневекового Запада применялось множество знаков, которые маркировали и обличали иноверцев (иудеев, мусульман и язычников), еретиков, других «грешников» и «отверженных». Всех их соотносили с «отцом лжи» — дьяволом, а также друг с другом, словно они были частью глобального сговора против христианского социума. Язычников-римлян порой представляли в иудейских шапках и с псевдоеврейскими надписями на одеждах, иудеев — в мусульманских чалмах, а мусульман обвиняли в том, что они поклоняются идолам и взывают к древнеримским богам. В новой книге медиевист Михаил Майзульс показывает, как с XII по XVI в. конструировался образ врага, как в пространстве изображений и на улицах городов работали механизмы стигматизации и как приемы, возникшие в Средние века, перешли в памфлеты, плакаты и карикатуру Нового времени.

Недостает немногого: любви./ Той самой — и слепой, и бестолковой,/ безденежной, раскованной, рисковой/ и, видимо, единственной любви.

В дарственной надписи есть строка на немецком языке, перевод которой выглядит так: «Прошлое ещё предстоит»… То, что немецкий был её вторым родным языком, усиливало смысл слов: Марина предсказывала встречу в будущем. Но прошлое не повторилось. В 1939 она вернулась в Россию — в катастрофу, где будущего у неё не было.

Это был в материальном отношении один из самых тяжелых периодов его жизни: финансовая помощь тетушки из Генуи прекратилась с окончанием студенчества, а постоянного места работы он никак не мог найти. Но он не просто выстоял в этих испытаниях, он много работал: совершенствовал свое физическое образование, писал научные статьи, даже подготовил первую докторскую диссертацию и представил ее для защиты в Цюрихский университет.

Кухня — одна из самых мифологизированных частей русской культуры. Разговоры о ней полнятся стереотипами: зачастую они искажают факты и создают почти фантастическое представление о возникновениях блюд и тех условиях, в которых они готовились и подавались. Между тем реальная история русской кухни интереснее и сложнее созданных мифов: изменения, которые она претерпевала, были тесно связаны с общественной жизнью, политикой, экономикой, влиянием других культур. Книга известных историков кухни Ольги и Павла Сюткиных — исследование, расставляющее многие точки над «i». Как появилась русская печь, какую роль в становлении кухни играла религия, чем на самом деле были блюда, которые сегодня воспринимаются как стереотипно русские, как менялись кулинарные традиции в советское время? Книга содержит оригинальные рецепты множества блюд, в том числе почти забытых; ушное, верещаку, сбитень или ботвинью вы можете приготовить и сегодня.

В прозрачных яблоках светящиеся зёрна. Плечом заденешь – и они звенят. И весь он из мерцания и звона – далёкий, близкий, заповедный сад. Но в воздухе скрывается уловка – поманит вход, и снова в тупике… Ни детских снов, ни сказочного волка… Лишь ветер молодильный – по щеке.

«Сегодня в 3 часа 14 минут пополудни рядом с подъездом, в котором он проживает, был поцелован известный писатель Виктор Р. На видео с камеры наблюдения вы можете видеть, как это происходило. Скорая помощь, вызванная буквально спустя пару минут кем-то из прохожих, увезла Виктора в больницу. Писатель пока не приходил в сознание, врачи оценивают его состояние как стабильно тяжёлое, делают всё возможное и не дают никаких прогнозов. «Новости минуты» будут следить за развитием событий».

В движение проросшие, мы стали чёрт знает чем; к дверям не прислоняйся и к людям, людям тоже – знаешь сам – оборотятся общими местами, волнением, землистыми нанайцами, а поезд станет поездом в Пусан.

Открываю глаза, и снова смотрю во двор. Призрачные гости больше не ищут меня. Чемоданы выскальзывают из рук, а их владельцы таращатся вверх, провожая взглядом уплывающий в небо остров. С него сыплется земля и ошметки корней, падают ракушки и глина. Остров быстро мельчает, превращается в далёкую искру, она долго не тает, блуждает по небу и кажется, теперь на поясе Ориона появилась четвёртая звезда.

перед ними ограда яблоня и рябина много мячей зелёных сетка без игрока красные точки горько но не обидно не всякая так горька а когда полетел над ветками поздний час чёрный вороний кашель я стряхнула кисть но белый не весь погас попало несколько капель туда где небо

5 июля 1778 года швейцарец Жан-Франсуа Фаварже — торговый представитель Типографического общества Нёвшателя — сел на лошадь и отправился в пятимесячное путешествие по Франции, заезжая почти в каждую книжную лавку на своем пути и составляя своеобразные досье на книготорговцев. История о его путешествии могла бы составить фабулу плутовского романа, но оказалась в руках американского ученого Роберта Дарнтона — и легла в основу большого исследования о становлении книжного рынка во Франции XVIII века. Используя поездку Фаварже как сюжетную канву, Дарнтон подробно рассказывает, как на практике функционировало книжное дело, как попадали к французским читателям литературные тексты, как происходила полулегальная торговля перепечатанными или подцензурными книгами в предреволюционные годы. Особое внимание автор уделяет пестрому многообразию людей, населявших этот мир книг: цензорам, печатникам, книгопродавцам всех мастей (от столичных членов гильдий до бродячих книгонош), владельцам мелких магазинчиков, нелегальным частным предпринимателям и т. п. Все они играли крайне значимую роль в распространении книг, но история литературы напрочь о них забыла, и все они бесследно канули в небытие. Одна из задач этой книги, по словам автора, состоит в том, чтобы восстановить историческую справедливость и вернуть их к жизни. Роберт Дарнтон — почетный профессор Принстонского университета, профессор и директор Библиотеки Гарвардского университета, специалист по истории Франции XVIII века, автор книг «Месмеризм и конец эпохи Просвещения», «Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века», «Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры», «Цензоры за работой. Как государство формирует литературу».

- Эти, как ты говоришь, кукловоды несут людям свободу и цивилизацию. И мы желаем стать её частью. - Частью того, где мужик с мужиком, а баба с бабой? Где ежегодно беснуются, нарядившись в чертей и ведьм? А марихуана становится нормой? Тогда флаг тебе в руки. Вот только я не хочу, чтобы моя Родина превращалась в Содом и Гоморру.

Он садится на ящик внутри неведомо как сохранившейся здесь деревянной будки, под которой валяется табличка «Охрана», щелкает зажигалкой и закуривает. Умелые, любящие свое дело люди построили на берегу моря завод-гигант, другие люди столь же умело и беспощадно повергли его в прах, среди которого сейчас сидит солдат. Он не победил, нет...

...Вынести — с этого света на тот — / Всё, чего в жизни никто не поймёт. / Всё, что до смерти нести самому — / К Богу изгоев. К Нему Одному.

Нет нужных букв: их больше не сыскать, / давно ушли и ижица, и ять, / добро забыто, и исчез глаголь; / кто нынче помнит эти буквы наши, / наивные ай-кью или пэ-аши, / определявшие и кислоту, и соль?

- Ну, по историческим меркам государство чжурчжэней оказалось не очень долговечным, – утешил его Костромиров. – Может, поэтому и не слышал. Золотая Империя просуществовала чуть более века, а в 1234 году ее разгромил сын Чингисхана – Угедей. Так вот, орочи, а также другие тунгусо-маньчжурские племена, вроде эвенков, нанайцев, ульчей, удэгейцев, считают себя потомками этих самых знаменитых чжурчжэней.

Впервые на русском языке выходит книга выдающегося немецкого мыслителя XX века Теодора Адорно (1903–1969), написанная им в эмиграции во время Второй мировой войны и в первые годы после ее окончания. Озаглавленная по аналогии с «Большой этикой» («Magna moralia») Аристотеля, эта книга представляет собой отнюдь не систематический философский труд, а коллекцию острокритических фрагментов, как содержание, так и форма которых отражают неутешительный взгляд Адорно на позднекапиталистическое общество, в котором человеческий опыт дробится, рассыпается и теряет всякие ориентиры.

Но одно дело — обнаружить характерные черты своего народа, и совсем другое — считать их ценностью, стремиться сохранять как необходимую часть своей личности. В особенности те, что скорее не помогают, а мешают жить.

До синагоги километр ходу. Можно подумать и о физике. Но без спросу и разрешения лезут в голову жизни о моей разбитой, расколотой жизни. Разбитой в том катаевском смысле, что жизнь моя рассечена, разрублена эмиграцией. Полжизни прошли в Харькове, полжизни в Израиле. И половинки эти не складываются, гармоничная мозаика не собирается.

До памятника ли, когда на протяжении последних пяти лет жизни Сталина по всей стране последовательно изничтожались все и любые очаги еврейской культуры? Кому-то в Киеве, возможно, казалось, что это только местная проблема, что надо только достучаться и докричаться — до Кремля и до кремлевского горца, и он уж тогда задаст всем этим гужеедам окорот. Слепая наивность!

Книга непревзойденного знатока и исследователя культуры Западной Европы знакомит читателя с интереснейшими деталями средневековой европейской жизни. Жак Ле Гофф исследует само средневековое представление о жизни, ее героях — рыцарях без страха и упрека или благородных разбойниках; о местах, с которыми у нас связано представление о Средневековье, — укрепленном замке или кафедральном соборе; о фантастических существах, нашедших отражение в мрачноватом и влекущем мире старинных легенд. В оформлении обложки использована иллюстрация из книги XV века: Жан д’ Аррас «Книга о Мелюзине».

На прямых улицах дома наряднее, чем на кривых, но меня влекут именно кривые — ноги сами сворачивают туда, где один переулок рассыпается гроздью, как будто много рук сразу вцепилось в гору и прижало ее к себе. Главное — удержаться на склоне, не ослабить хватку, не сползти, в ход идет все — ржавые железные листы подпирают забор, ветхая лестница держится на честном слове, деревянная галерея перекосилась, так что гримаса расползается по всей постройке, половина окна забита фанерой. Бедность.

Первый по времени «документ» о певице Изабелле Юрьевой имеет московское происхождение. Это нотная тетрадь с романсом начинающего композитора Юлия Хайта на стихи Павла Германа «Не надо встреч», вышедшая в столице в 1923 году. Ноты украшал портрет артистки с надписью: «Исполняется с исключительным успехом Изабеллой Юрьевой».

Когда друзья Эйнштейна узнали, что книга Мошковского готовится к выходу в свет, они пришли в ужас. Обстановка в Германии в 1920-х годах была накалена антисемитизмом, причем на острие атак оказался Альберт Эйнштейн. С одной стороны, группа профессоров во главе с Нобелевским лауреатом Филиппом Ленардом пыталась опорочить теорию относительности и ее автора. С другой, Эйнштейн подвергался прямым атакам антисемитов во главе с проходимцем Паулем Вайландом…

Вышедшая в 2005 году по-английски «Империя наций» уже заслужила статус классического исследования по истории советской национальной политики. Франсин Хирш прослеживает взаимодействие власти и экспертного знания в процессе государственного строительства, показывая вклад этнографов, антропологов, географов, лингвистов и других специалистов в формирование советских представлений о нации и расе, а также выработку самих принципов устройства СССР как многонационального государства. Именно от экспертов, имевших дореволюционную подготовку и опиравшихся на западноевропейские идеи, зависели в 1920—1930-е годы конкретные формы государственной политики в отношении тех или иных народов. На основе обширных архивных исследований автор показывает, как посредством планирования и проведения переписей, картографирования, создания музейных экспозиций общие идеи большевиков кристаллизовались в политические решения. Европейская идея культурного эволюционизма, марксистская теория стадиального развития и ленинская идея о способности революционной партии ускорить историческое развитие стали основой государственной политики интеграции разных народов и культур в рамках советского проекта. Франсин Хирш — профессор истории в Висконсинском Университете в Мэдисоне (США).

В своей жизни я выделяю несколько так называемых точек бифуркации — научный термин из теории самоорганизации. В этой точке решается судьба, дальнейшая траектория развития системы. От этого зависит, как дальше всё будет развиваться. Такой точкой было решение оставить дневную школу и поступить в вечернюю школу рабочей молодёжи и одновременно устроится рабочим.

И вот я мчусь вперед, к тумбе, изо всех сил кручу педали, и, скашивая глаза вправо, вижу бегущую маму. Мою красавицу маму, в модном черном демисезонном пальто, с развевающимися черными волосами, в блестящих черных туфлях, элегантно летящую по тротуару. Куда там Вилме Рудольф, чемпионке по спринту, героине олимпиады в Риме, о которой я читал в «Огоньке», и прозвище которой — Черная Газель.

Именно новый семейный статус писателя, свежеиспеченного супруга, стал причиной серьезных осложнений и в личной, и в творческой жизни. Использование в новой новелле впечатлений времен сватовства – роскошной виллы Прингсхаймов на улице Арси, еще более шикарного дворца родственников Кати в Берлине, – несомненно, бросало тень на его новую родню, заставляло думать, что рассказ – про них.

В своей виртуозной манере Флориан Иллиес оживляет 1930-е годы, десятилетие бурного роста политической и культурной напряженности. Жан-Поль Сартр ест чизкейк с Симоной де Бовуар в берлинском ресторане Kranzler-Eck, Генри Миллер и Анаис Нин переживают бурные ночи в Париже и «Тихие дни в Клиши», Ф. Скотт Фицджеральд и Эрнест Хемингуэй погружаются в страстные романы в Нью-Йорке, Бертольт Брехт и Хелена Вайгель бегут в изгнание, как Катя и Томас Манн. В 1933 году «золотые двадцатые» резко заканчиваются. Именно в это время национал-социалисты захватывают власть в Германии, сжигают книги и начинается насилие над евреями. Флориан Иллиес возвращает нас в эпоху исключительной политической катастрофы, чтобы рассказать о величайших влюбленных в истории культуры. Волнительное и прекрасно спланированное путешествие в прошлое, которое читается как комментарий к нашему неуверенному настоящему.