Проза

В семье Франк считался чем-то особенным — за что ни брался, всё делал лучшим образом: блестяще учился в школе, играл на скрипке, писал стихи. Быстр, лёгок, порывист — ветер, а не человек. Однако, не шторм, не тайфун, но и не лёгкий бриз. Это был молодой, свежий, крепкий ветер — рядом с ним Мальмё всегда хотелось поёжиться, а вот женщины… тех его порывы сбивали с ног.

Возможно, опытные люди знают, что никакой парк — ни большой, ни маленький — ночью не похож на дневной парк. И не только потому, что он темен, безлюден и молчалив под горящей луной. Он населен тенями, которые пришли на смену дневным посетителям — взрослым, детям, собакам, летающим мячам, звонким голосам, птичьим перекличкам.

Когда ему понадобилось спасти своё родовое имение от описи и продажи с публичных торгов, он, не долго думая, женился на моей матери, единственной дочери и наследнице богатых фабрикантов соседнего департамента. В то время одна из его дальних родственниц была начальницей института благородных девиц. Почти с пелёнок меня отдали ей на попечение, и это было самое беззаботное время всей моей злополучной жизни…

София была умна, смотрела на жизнь трезво и понимала, что в перспективе её ждёт одиночество, потому что она не была знаменитостью, у неё не было друзей или поклонников, у неё не было денег и она не была ни в кого влюблена. А в неё, естественно, — никто тоже влюблён не был. Ей было пятьдесят семь, и она знала, что начинать жизнь сначала уже поздно.

Какое пронзительное счастье — осенний свет. Тем более пронзительное, что ничем ведь не заслуживаешь, что, как ни старайся, нечем ответить — кроме восхищённого благодарного созерцания. Осень — сама по себе опыт хрупкой драгоценности, драгоценной хрупкости мира.

Я подтянул разбитые колени к груди, ухватился окровавленными ладонями за стволы кустов и, подтянувшись из последних сил, бросился на них всем телом, но они вдруг просочились вдоль тела книзу, разодрав кожу на животе, и взору моему открылась синяя пустота неба. Это была вершина.

Потихоньку-полегоньку оркестр захмелел. Кто-то пришел в движение, не предустановленное приличиями, кто-то мило, с отверстым кверху ртом, похрапывал, кто-то с кем-то перекрикивался через весь стол. Уже пересаживались на чужие места, вставали. Но кто-то еще доедал, а самые прожорливые, не стесняясь, подъедали с чужих тарелок.

Они не снимали трусов, робели касаться низка живота. Слепо тыкались губами в щеку, затылок, лоб. Им было по пятнадцать лет. За ухом у девчонки схоронилась не вымытая под душем морская соль.

Сашенька в который раз вспомнила все, что пришлось ей пройти, пока стала Главной Дочкой, заняла то место в его жизни, на которое постоянно претендовали то новые жены, то новые дети, то какие-то неочевидные увлечения отца. Что делать, Папашка, как всякий истинный питерец, имел стойкую привычку жениться, а женившись, обязан был произвести на свет очередную Сашенькину копию.

Власти не любили Кривулина, боялись его Миссии и Мессии — и справедливо боялись. Поэтическая Москва смиряла перед ним свой фамусовский кураж. В его хрупком теле, в болезнено-нетвердой поступи, в его причудливой прерывистой речи, и в самом придыхании, в паузах, в кривулинской орфоэпии — жил и горел великий Патриарший дух Наставничества, заступничества, дух Мужества, силы и власти Слова, какой-то святой правоты и выверенной стройности мысли.

В этих комнатах прошли и радостные, и горькие минуты. Сколько прочитано всякой всячины, когда на дворе ненастье или лежишь, сваленный гриппом. Именно в этой ладье вплывал он в заводь местной жизни. Сколько застолий, шума, криков, нестрашных скандалов было здесь.

Когда едешь куда бы то ни было, — обзаводишься ещё одной, параллельной, воображаемой и целиком, конечно, внутренней жизнью: жизнью, которая могла бы — обернись случай иначе, — пройти вот в этом городе, вот в этой стране, почему бы и нет? — вылепиться из другого вещества, обрастить тебя другой чувственностью, другим пониманием.

Это маленький немецкий городок Деммин. Случилось это в конце Второй мировой войны в апреле-мае. Это было чувство стыда и вины за преступления, которые они совершили. Это был страх того, что жить будет страшнее, чем умереть. Это была страшная вина перед своими детьми за то, что дали себя убедить Рему, маршировали под «речевки» — «Только не евреи!», «Убей еврея!» «Решим еврейский вопрос!»

Настоящая жизнь расслоена на отдельные процессы, каждый из которых занимает своё время. А Танго все так сублимирует, так концентрирует, так насыщает… Когда ты танцуешь, ты забываешь обо всем, от всего освобождаешься, от всех горечей, бед, неудач, болей. Когда ты танцуешь, ты пуст, ты свободен.

Ущелье выглядело так, словно гигантский и глупый зверь с когтями как штихель процарапал извилистую канаву шириной в десять метров, а глубиной около трех, и уполз размышлять, зачем он это сделал. Вокруг ущелья ровной шевелюрой рос буковый лес и судя по звукам, водились дикие вепри. Склоны ущелья были крутые и почти что отвесные, спускаться в этот темноватый карман пришлось на веревке.