Проза

День Нептуна разочаровал. Самого подводного царя олицетворял лохматый и бородатый старик в короне, плавках и водорослях. Под звуки маршей из репродукторов, разъезжая туда-сюда вдоль увешанной флагами набережной на моторке, поддерживаемый под руки матросами дед потрясал трезубцем, похожим на большой гарпун для подводной охоты, и разбрасывал, извлекаемые из мешка ракушки и мишуру.

Вчера побывал в доме Хемингуэя в Гаване. Увидел тот самый колокол, который звонит по каждому. Убедился, что праздник всегда с нами.

Исповедь из операционной

Наш гость расположился на заднем дворе, под соснами. Он неподвижно лежал в бассейне, только косил глазом, когда мы с сыном подливали воду, стараясь заходить с нерабочего конца. Мама вынесла складное кресло и тоже уселась в хвостовой части. Вдруг, вытянув руку, она дотронулась до темно-зеленого гребня.

Чай был невкусный, сушки несъедобные, и зловредный хозяин заметно уклонялся от разговора по поводу танькиной прозы, к тому же время от времени по телефонному зову он напрочь уходил в диалог с разными первостепенными абонентами. Танька совсем было приуныла от невнимания, как вдруг ни с того ни с сего схватил он ее в охапку и потащил в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней.

На крыльях реванша вы прилетите домой, вспорхнёте на свой третий этаж в родительскую хрущёвку и крепко заснёте, и прежняя любовь на грядущие пятнадцать лет перейдёт в ладейный эндшпиль с равным количеством пешек, неизменно ведущий к ничейному результату.

Одна из московских школ спешно перепрофилировалась. Теперь это лицей с космическим уклоном. В нем готовят будущих космонавтов. Прежние ученики в одночасье отчислены, но родители полны решимости сражаться. Среди них Аэлита Алексеевна Чегодаева-Пятакова, она работает корректором в журнале «Знамя Октября», чем страшно гордится.

Так как генеральный директор фирмы считал себя незаменимым и его подчиненные держались того же мнения, решено было смотреть на робота как на самого что ни на есть нормального служащего, одарённого не более и не менее других.

Нынче гуманизм в неслыханной цене: стрелять — не стреляют, в психушки не упекают, за рубеж не выпихивают. Разве, посадят кого лет на двадцать, но это больше для острастки, чтоб все иные своё место знали. Делиться-то всегда надо. Строго в рамках закона. Такая пошла мода. Но… видите? Занавес закрыт! И всё, что происходит, происходит за закрытым занавесом. Как и прежде. Как прежде.

Есть ещё и такая вещь, как потребность в тоске: не привычка даже ― это само собой ― но именно потребность в ней как в свидетельстве (одном из‚ мнится, самых неопровержимых) подлинности жизни.

Ушла в шатер. Многое предстоит выспросить у красотки, рассуждала сама с собой, не посвящая пока Аврама в задуманное. Как решит его впустить к ней, так и скажет, а то еще какую свою приведет, любит на женщин заглядываться, эта мысль уже догоняла засыпавшую Сару.

Казик сдержал свое слово и подарил Семке пистолет с кобурой, когда Семку принимали в полицаи; правда, он становился не как все полицаи, а чем-то вроде воспитанника. Он получал полный рацион, как все, стоял днем в карауле, переносил и переписывал различные бумаги и просто был мальчиком на побегушках, особенно когда на пьяных пирушках заканчивался самогон.

«Росток замер, неосторожно подставляя под жаркие лучи свое бледное, никогда не видевшее света тело, постепенно из матово-белого превращаясь в светло зеленый побег с двумя начавшими раскрываться, маленькими плотными листочками. Насыщаясь солнцем, теплом и водой, они разлеплялись, расправлялись; наружная их часть, обращенная к свету, уже позеленела, а та, что только открывалась, была бледна и нежна. День догорал, влажная ночь опустилась на землю. А на земле появилось новое дерево, такое маленькое, что не заметишь, перешагнешь — не поймешь, что под тобою пробилось в мир из маленького семени крохотное чудо...»

«Мир — живой, природа не равнодушна к человеку, за пеной современности с политикой и обыденностью — сквозит таинственная глубина. Но глаголы её требуют сердца не забитого землей. Надо учиться слушать и видеть её… В каждом образе свет живой, сам с собою играет-разговаривает, всё там переплавлено в золото животное: и глина, и снег, — все из говорящего света… глаголющего…»

«А легко ли было моей маме, которой в начале войны исполнилось 28 лет? С каким трудом привезла она отца из Вологды домой в Острогожск, об этом знали немногие. А мы обрадовались — папа появился дома, хотя и седой, но живой. Дядя Вася, его друг, живший на нашей улице, уже стал полицаем, но пришёл предупредить отца, чтобы он скрылся — на него пришёл донос в полицию. Отца стали собирать в побег, хотя он был ещё слаб, но не успели. По доносу соседки, как я узнал позже, на отца, что он коммунист, его забрали полицаи. Два дня мы жили в постоянном страхе, что его расстреляют или повесят. В городе на площади уже стояли виселицы с повешенными коммунистами и просто жителями…»