Рассказ

«Эмиграция — дело кровавое», — соглашается мой здешний приятель, бывший ленинградец, кандидат технических наук, человек лишенный, кажется, каких-либо сентиментальностей и прочих непродуктивных эмоций. Он не поясняет, что имеет в виду, но я понимаю.

А потом мы, все считай, в Штаты подались. Не очень нас туда звали, правда. На интервью американец в посольстве ноги на стол положил, ботинки нам в нос, и совсем слушать не хотел. А мама моя тут ему ту израильскую грамоту и показала. Про праведников, то есть. Американец этот ноги сразу подобрал, сел как следовает, в бумагу прям вцепился и в руках вертит. Потом как вскочит, как забегает и другого позвал, и ещё других.

Да! Это старый рассказ, он написан «сто лет в обед», но тогда он был без курсива, без сапожной мастерской и артелей и без Гоголя. Теперь он у меня весь сложился и вот — мне не стыдно Вам признаться и самому Автору: ай да Пушкин, ай да сукин сын…

Боевое крещенье Саня принял — в прямом смысле — в ледяной купели. Где это было, он точно не запомнил — привезли, высадили. Помнил лишь то, что местность была сильно заболочена и сточные канавы служили окопами. Так что прыгали они, как прыгают в речку, как в бассейн, только вода была градусов 3-5, даже не вода, а бурая глинистая смесь. И так — сутками, только ночью вылезали выжать одежду…

В семье Франк считался чем-то особенным — за что ни брался, всё делал лучшим образом: блестяще учился в школе, играл на скрипке, писал стихи. Быстр, лёгок, порывист — ветер, а не человек. Однако, не шторм, не тайфун, но и не лёгкий бриз. Это был молодой, свежий, крепкий ветер — рядом с ним Мальмё всегда хотелось поёжиться, а вот женщины… тех его порывы сбивали с ног.

Возможно, опытные люди знают, что никакой парк — ни большой, ни маленький — ночью не похож на дневной парк. И не только потому, что он темен, безлюден и молчалив под горящей луной. Он населен тенями, которые пришли на смену дневным посетителям — взрослым, детям, собакам, летающим мячам, звонким голосам, птичьим перекличкам.

Когда ему понадобилось спасти своё родовое имение от описи и продажи с публичных торгов, он, не долго думая, женился на моей матери, единственной дочери и наследнице богатых фабрикантов соседнего департамента. В то время одна из его дальних родственниц была начальницей института благородных девиц. Почти с пелёнок меня отдали ей на попечение, и это было самое беззаботное время всей моей злополучной жизни…

София была умна, смотрела на жизнь трезво и понимала, что в перспективе её ждёт одиночество, потому что она не была знаменитостью, у неё не было друзей или поклонников, у неё не было денег и она не была ни в кого влюблена. А в неё, естественно, — никто тоже влюблён не был. Ей было пятьдесят семь, и она знала, что начинать жизнь сначала уже поздно.

Я подтянул разбитые колени к груди, ухватился окровавленными ладонями за стволы кустов и, подтянувшись из последних сил, бросился на них всем телом, но они вдруг просочились вдоль тела книзу, разодрав кожу на животе, и взору моему открылась синяя пустота неба. Это была вершина.

Они не снимали трусов, робели касаться низка живота. Слепо тыкались губами в щеку, затылок, лоб. Им было по пятнадцать лет. За ухом у девчонки схоронилась не вымытая под душем морская соль.

Сашенька в который раз вспомнила все, что пришлось ей пройти, пока стала Главной Дочкой, заняла то место в его жизни, на которое постоянно претендовали то новые жены, то новые дети, то какие-то неочевидные увлечения отца. Что делать, Папашка, как всякий истинный питерец, имел стойкую привычку жениться, а женившись, обязан был произвести на свет очередную Сашенькину копию.

В этих комнатах прошли и радостные, и горькие минуты. Сколько прочитано всякой всячины, когда на дворе ненастье или лежишь, сваленный гриппом. Именно в этой ладье вплывал он в заводь местной жизни. Сколько застолий, шума, криков, нестрашных скандалов было здесь.

Настоящая жизнь расслоена на отдельные процессы, каждый из которых занимает своё время. А Танго все так сублимирует, так концентрирует, так насыщает… Когда ты танцуешь, ты забываешь обо всем, от всего освобождаешься, от всех горечей, бед, неудач, болей. Когда ты танцуешь, ты пуст, ты свободен.

Ущелье выглядело так, словно гигантский и глупый зверь с когтями как штихель процарапал извилистую канаву шириной в десять метров, а глубиной около трех, и уполз размышлять, зачем он это сделал. Вокруг ущелья ровной шевелюрой рос буковый лес и судя по звукам, водились дикие вепри. Склоны ущелья были крутые и почти что отвесные, спускаться в этот темноватый карман пришлось на веревке.

С болью вырванные из молчания появляются несколько современных слов, коротких и скудных, как сигналы терпящих кораблекрушение, как костры, зажженные на далеких холмах, как жалобные и отчаянные крики, которые поглощает пространство.