Рассказ

«Однажды, проснувшись утром, он вдруг понял, кто эта старуха: это же бабушка Катя! Его родная бабушка, мать отца, приходит к нему в его зыбких снах, и просьба ее проста и конкретна: она хочет знать, что стало с ее самыми близкими, с теми, кого оставила на земле, после того, как ее, пятидесятивосьмилетнюю, доел рак желудка. Сашке Веснину тогда чуть за годик перевалило, и вспомнить бабушку он теперь, конечно, не мог, но по рассказам родителей знал, что умирающая часто просила дать ей подержать ребенка и высохшей слабой рукой гладила его по головке, что-то чуть слышно нашептывая…»

«Когда Коля уходил на фронт, мне было девять и я играла и пела вместе с ним. Потом всю войну играла по госпиталям на его гитаре и чуть-чуть пела. Раненым нравилось. Девятого мая сорок пятого года мы все смеялись и плакали от счастья. А потом выяснилось, что в тот день наш Коля погиб в Праге. И в тот же день украли его гитару…»

«Эта профессия шла ему — какой-то он кругленький, маленький, рыжий в желтизну, как цыпленок: видно, что в тепле, у печки, у котлов кантуется. Дневальному Андрею Ярцеву не нравился рыжий, как он называл сначала за глаза, а потом и в лицо молоденького нового жильца. Андрей Ярцев сам в бесконвойном лагере работал при столовой, носил воду в кухню на коромысле. И не любил поваров, нахальных, жадных, а может, и от того, что что-то неприятное, чужое, не барачное было в облике новичка…»

«Рабочие и беговые дни забиты до отказа. Только ночами опять звонил ипподромный колокол, а из пёстрой толпы выплывала серая сухая голова, приближалась, ржала тоскливо, скрывалась. Проносился он, сердечный, всегда мимо. Чудилось, будто в качалке сижу, а вот не могу до вожжей никак дотянуться. Глаза его часто видел: тёмные, тревожные, и будто в уголках слёзы дрожат. Просыпаюсь — щёки мокрые у самого…»

«Через полчаса Зоя Владимировна стояла возле окна в своем кабинете, нервно курила и смотрела, как ссорится на автобусной остановке парочка средних лет. Мужчина то и дело старался отвернуться от своей спутницы, та восстанавливала позицию и снова что-то сердито кричала ему в лицо. Наконец мужчина не выдержал и быстро пошел прочь. Женщина догнала его, рванула за рукав, но мужчина не остановился. Тогда женщина принялась колотить его кулачком по широкой спине…»

«Живот сводило от голода. За вокзалом в Карлсруэ Мария села на скамейку и достала три дойчмарки, подаренные родственницей в родном селе. Она хотела купить хлеб в булочной через дорогу. Рядом с булочной в витрине парикмахерской красовались фото дам с восхитительными прическами. Какая-то внутренняя сила подтолкнула Марию к парикмахерской, ей нестерпимо захотелось быть похожей на девушку с рекламного фото за стеклом…»

Для нас преферанс был способ общения, регламентированный правилами, достаточно сложными, чтобы увлекать, но не настолько сложными, чтобы во время игры терять друг друга из вида.

Всегда краем сознания мы следили за судьбами приемышей в других семьях, в других странах даже — в США и так далее. Тоже там случалось много такого: предавали, сбегали, даже убивали иногда приемных родителей.

Понимаешь — знать в жизни только одну женщину — все равно, что умереть, не побывав за границей, а у меня, кроме Ольки никогда никого не было. Да и за границей мне, похоже, не побывать…

С парнями всё было ясно. Ясно было, что они решили «склеить» доверчивых советских девушек, рассчитывая на то, что сквозь «железный занавес» не проникает никакая информация с Запада и проверить их небылицы не получится.

«Мне трудно об этом вспоминать, — глухо говорит он. — Но это очень важно, чтобы ты меня простил.» — «Хорошо, считай, что уже простил. За что?» — За то, что я однажды переспал с твоей женой».

Но случилось, как случилось, и очередная анонимка попала не в мусорную корзину майора Приходько, а на стол к младшему лейтенанту Зильберману. И вот теперь милицейский воронок, на котором они с сержантом и водителем приехали, стоял перед выбеленным извёсткой забором Меера.