Интервью

Вот такое это странное явление — притяжение зла. Когда народом правит тиран, почти весь народ его поддерживает, стремится всеми силами доказать свою лояльность и преданность режиму. Внутренняя оппозиция подавлена, сопротивление тирании безнадежно. Когда же диктатура под влиянием внешних сил исчезает, все снова становятся приверженцами демократии и свободы и забывают, что совсем недавно вели себя по-другому.

Раздувание материи, экспансия субстанциального. Духовный же вектор, вырвавшись как пляшущий шланг на газоне, может мощной своей струей ударить в любом направлении, продырявив любое из пяти измерений мыльно-красочного сего пузыря. На Земле эта точка пробива — гора Синай.

В своей жизни я выделяю несколько так называемых точек бифуркации — научный термин из теории самоорганизации. В этой точке решается судьба, дальнейшая траектория развития системы. От этого зависит, как дальше всё будет развиваться. Такой точкой было решение оставить дневную школу и поступить в вечернюю школу рабочей молодёжи и одновременно устроится рабочим.

В стремительности всадников невозможность соединиться и невозможность прервать эту роковую связь создают неразрывность. Погоня, бегство, преследование являют собой основную жизненную трагедию — как героев стихотворения, так и самого поэта — дисгармоничность бытия, разорванность времени (прошлого и будущего) и возникающий при этом неразрешимый на земле конфликт, преодолеть который возможно, лишь поднявшись над ним на иной уровень.

Бывшие партийные руководители всех рангов, ректорат и деканаты, заведующие кафедрами и лабораториями, административные работники всех уровней — всё пропитано жесткой неприязнью к так называемым «лицам еврейской национальности». Некоторые ведут себя абсолютно непримиримо во всех ситуациях — их называют зоологическими антисемитами, другие чутко ждут специальной отмашки.

Путь европейца и немца к сегодняшней идишской культуре тоже непрост, непрост по многим причинам, одна из которых — ощущение, как бы это сказать, психологической и экзистенциальной «зоны опасности». Страх узнать слишком много, ибо прав Соломон… Я ведь тоже не сразу, не из разового любопытства к той идишской книжке вошел в эту сферу, в Мюнхене и в Лондоне я вполне благопристойно изучал арабский, арамейский, иврит в академическом объеме.

Природа ведь — это настолько непередаваемое, этоодно из главных чудес в нашей жизни. Мне очень нравится осень. Осенью возникает совершенно особенное ощущение. Не знаю, как это передать. Но когда смотрю на осенние деревья, например, вижу в них легкую грусть. Даже вот эти листики, которые за время нашей краснодарской невыносимой жары чуть-чуть закручиваются по краям, уже запылённые, они как будто прожили уже свою жизнь. Они становятся не такими мягкими, гибкими, не так трепещут на ветру, их будто уже клонит к земле. И их шепот становится другим — не таким, как весной. Весной деревья, знаете, как-то так раздольно, вольно шелестят листвой. Осенью они шепчут как будто немножко молитвенно, у меня такое ощущение. Это не передашь словами, но, мне кажется, я это чувствую. И осень я, честно говоря, обожаю — такая тихая природная грусть.

Смерть для меня — это окончание жизни. Определение без полутонов и вариантов, не оставляющее шансов на компромисс. Биологическая машина, какой я являюсь, рано или поздно придёт в негодность, остановится и разрушится, а вместе с ней исчезнет и её побочный продукт — исчезнут разум и память. Это факт, который может показаться грубым и скучным. Но он меня не пугает и не угнетает. Напротив, понимание, что каждый из нас появляется в этом мире на очень непродолжительное время, заставляет действовать. Именно конечность жизни придаёт ей по-настоящему высокую ценность. Раз уж ты появился в этом мире, то не надо растрачивать это везение впустую. Нужно потратить время с пользой. Добиться какого-то результата. Жизнь закончится, а результат останется после неё. И это прекрасно.

«Медицина – моя законная жена, а литература – любовница…» Только я неопытный любовник.

На всю жизнь мне глубоко запало в душу творчество Федора Михайловича Достоевского. С большим интересом читал все выходившие в стране книги Владимира Семеновича Маканина, даже бывал у него дома. Из ярославских писателей своим учителем считаю Герберта Васильевича Кемоклидзе.

Служа в армии, я сломал руку, затем расписывал ее, изобретая заново собственный почерк, и этим почерком надо было что-то писать. Всем писали девушки, а мне никто не писал. И я, соответственно, никому тоже. Тогда я стал писать сам себе письма от лица разных вымышленных девиц, а затем зачитывать написанное боевым товарищам. Рыдала вся казарма. Вскоре рука зажила, мне это наскучило, и я объявил, что все мои девушки повыходили замуж за миллиардеров и разъехались по «Америкам». Это вызвало недельный запой двух дембелей и одного прапорщика. Тут я задумался...

Русская литература всегда была на высоте, и сегодня по всему миру можно увидеть писателей, пишущих на языке Пушкина и Толстого, а значит, и будущее обещает быть достойным.

Ещё раз говорю: основа всего сущего — слово, речь. Если пишущий человек дружен с речью, если знает, что это, как и любовь, движущая сила бытия, то созданные им произведения будут долговечными, помогут людям посреди бесчисленных сложностей жизни, сумеют привести людей к желанному свету впереди, а может быть, некоторых и спасут, потому что жизнетворная энергия целебна для душ и сердец.

Он воспринимал свой дар как крест, прекрасно понимал, кто он. Петр Ильич даже Иисуса Христа воспринимал не как божественную фигуру, а прежде всего как боготворимого и любимого им человека.

Он уже — не он, но он меня не отпускает, и будет частью всего дальнейшего. Он уже в портрете Артемьева, каждый аллегорический элемент которого — один из цветов его интересной жизни, но более всего полотно окрашено в образ жены и музы, покинувшей его два года назад, его Изольды.