Эссе

Авторский голос Игоря Гельбаха ровный и спокойный, дыхание длинное, рассчитанное на десятилетия романного времени. Читателя он как будто не замечает, рассказывает «поверх голов», но настроившись на волну его голоса вы легко уплывете в эти десятилетия и увидите в них свое прошлое.

Ландау вообще был не очень предан и заинтересован в искусстве. Литературу он ещё знал. Но его любовью была история. Тут он многое знал. Он читал историю, скажем, России. Он читал такие книги по истории, которые не пользовались популярностью.

На протяжении всей своей научной жизни Ландау цитировал только то, что было необходимо для понимания его статей. Похоже, Ландау всегда исходил из того, что автор не обязан заниматься историей науки, а должен донести до читателя тот новый результат, который он получил. Надо признаться, что к заимствованиям Ландау относился строго.

Независимо от той роли, какую в нашей жизни играет современное искусство, классическое искусство не сияет меньше, что резко контрастирует с ситуацией в науке (кто сейчас читает оригинальные труды Галилея и Ньютона?). Что сделано в искусстве, — а я имею в виду, конечно же, искусство всех времён и народов — то сделано, и не так уж много может быть добавлено.

Но в судьбу института вмешались личные пристрастия Сталина, которому генетика представлялась лженаукой с её представлениями о стабильности генов. Такие взгляды противоречили надеждам Сталина на быстрое изменение сознания людей и возможности «лепить» новые формы организмов целенаправленно.

Балансируя, чтобы сохранить власть, фашисты прилагают усилия к тому, чтобы затуманить, сделать как можно более неясным, кому же в обществе польза от нового режима. Тактика здесь одна: неустанно переключать внимание населения с экономических и политических проблем на единство нации, ее военную мощь, и в особенности на всевозможные массовые ритуалы.

Констебл проникся красотой Солсберецкого собора и написал множество его изображений задолго до того, как страстной любовью к этому архитектурному памятнику воспылали два героя России, что имело трагические последствия как для ряда жителей старинного города Солсбери, так и для российско-британских отношений.

Вернувшись в Ташкент в 1937 году, М. Ашрафи потеснил работавших в театре репрессированных композиторов и дирижеров театра Г. Мушеля, и А. Козловского. Его назначили руководителем и главным дирижером ташкентского театра оперы и балета. Властям и в голову не приходило, что национальный кадр и активный комсомолец ― это еще не дирижер, а ведь известно, что плохой дирижер может «разболтать» слаженный оркестр за три-четыре репетиции, чего и достиг Ашрафи.

Красота, измеряемая на пиломатериалы, перестает быть красотой. Видеть в кроткой лани несколько килограммов шашлыка, в северном лебеде — ведро мяса, а в Куликовском поле — идеальное пространство для водохранилища — вот чему научила нас советская жизнь.

Не только мы формируем речь — речь так же формирует нас. В этом волшебном клубочке все не столько запутано, сколько взаимосвязано. Надо ли объяснять: чтобы «красиво» заговорить, прежде следует научиться «красиво» думать; вообще — стать, сколько хватает сил, тонким, умным, красивым человеком.

После смерти Л.А. Растригина научная работа по теории и применениям случайного поиска на постсоветском пространстве фактически прекратилась. Однако, к счастью, при жизни Леонард Андреевич со своими учениками успел сделать главное — показал эффективность нового метода анализа и синтеза сложных технических и иных систем.

Одна из таких сердобольных знакомых почитательниц, сварив суп, позвала как-то на ужин к себе Владимира Алейникова и Евгения Рейна. Но западло поэтам хлебать щи на скатертях в теплой комнате. Подхватили тарелки с горячим и — прочь из подъезда на улицу. К кому пойдет поэт? Конечно к своему брату — на Тверской сквер.

Сдержанно обнялись, ветераны и великаны XX века; появилось угощение, и Лён тут же за высоким столиком принял меня в Академию Русского Стиха, коей он был президентом. Вдруг стать академиком, хотя и потешным, было забавно… И ничего, что какой-то молодой классик выхватил из-под носа блюдо с пирожками, — Генделев сумел удержать бутылку с коньяком.

Губанов слушал меня с таким напряжением страшным во всём его крепком теле и с таким вниманием острым на бледном его лице, с таким нутряным, наружу рвущимся, жгучим огнём в чернеющих непоправимо расширенными зрачками, как-то чутко и слишком пристально распахнутых на меня, из-под скомканной чёлки, глазах, что почему-то стало мне за него тревожно.

Помню, как меня поразил тогда этот узелок, который собирал Давид себе в дорогу. В доме полно сумок, удобных пакетов с ручками. Откуда, из каких дебрей сознания всплыл в его смутной памяти этот старорежимный узелок? Из фильмов военной поры? Из фразы «узелок на память»? Из мультфильма про ёжика в тумане?