Воспоминания

Публикация ста выпусков «Старины» — крупнейшее событие еврейской культуры, объединившее все включенное в неё русскоязычное еврейство. Бесконечная признательность читателей и авторов людям, совершившим этот бескорыстный трудовой подвиг для увековечения нашего прошлого (А. Хаеш).

Адлер называл жену Геральдиной — к ней и обращён этот цикл стихотворений, написанных в Терезине между 13 марта 1942 и 28 декабря 1943 года. До середины октября 1944 года, когда она погибнет, оставалось меньше 10 месяцев.

В архивных документах из синагог, как правило, запись об отчествах и девичьих фамилий женщин можно найти в свидетельствах о браке, но далеко не во всех архивах они сохранились. Чаще можно найти записи о рождении детей, где записывали фамилию и имя отца, отчество — не всегда, а мать новорожденного указывалась чаще всего только по имени. В результате, отследить женскую линию предков намного сложней, чем мужскую.

Версия, озвученная на сайте еврейских фамилий, такова: «Тарадай» — славянское слово, означающее «болтливая старуха». Однако, это фактически замаскированная форма «Torah Dat» («Закон Торы»). Мне это напоминает шутливую версию моих друзей Городецких: «Фамилия Тарадай происхождения или религиозного — «Тору дай», или торгово-купеческого — «Тару дай».

Случай, якобы имевший место в Кужах, едва ли не был одним из поводов к принятию вслед за тем столь исключительной меры, как поголовное — не исключая раненых в настоящую войну солдат и семей, сражающихся в действующей армии, — выселение евреев из большей части Ковенской губернии.

Самый короткий путь между домом и набережной проходил насквозь через здание филологического факультета. На филфаке в конце пятидесятых годов шла бурная жизнь. Здесь учился Довлатов, сюда захаживал Бродский. Может быть, я проходил мимо них, возвращаясь домой.

У нас идёт премьера «Чудо ребе». Я играю местечкового сумасшедшего Володьку. После первого действия, аплодируя, некоторые кричат из зала: «Жаботинский!» Я кланяюсь… Вдруг слышу вопрос: «Сколько контрамарок Вы сегодня раздали, Жабка?..» Только сейчас я узнаю, что некоторые мои «коллеги» прибегают к таким средствам ради успеха…

Среди тех, кто своим талантом и трудом «обновляли еврейство», был и великолепный писатель, «дедушка» новой, современной еврейской литературы, почти неизвестный по своему еврейскому имени ― Шолом Яаков Бройде, да и по паспортным данным, где он был записан как Соломон Моисеевич Абрамович. Он вошёл в историю как Менделе Мойхер-Сфорим (так звали одного из его героев), или Менделе-Книгоноша.

Шолом-Алейхем был непревзойденным знатоком быта евреев из бессарабских местечек. Это отразилось в первой части романа «Блуждающие звезды», над которым автор работал в 1909‒1911 годах. Нет сомнения, что, создавая главы, посвященные Олонештам, он вспомнил своих знакомых из Молдовы и пытался разыскать некоторых из них.

Он оставил после себя много загадок. Ушел и недостаточно прочитанным и недопонятым, как личность… Удивляло, например, как Исаак Борисов, поэт всей своей сутью, всем строем души, несколько лет с успехом вел в Союзе писателей секцию прозы, когда даже по названиям его книг слышен голос поэта-лирика.

«Грусть сидит одинокою птицей / на заборе, где край городской. / Не гони ее прочь рукавицей, / ведь она возвратится тоской. / Дай подсолнуха ей из кармана, / улыбнись беспричинно при ней. / Не летит она в дальние страны. / Прижилась. Потому и родней…»

«Пространство несудьбы. Глухая участь тени. / Зачем-то фонарей светильни возжены. / Вот новый Колизей: мы на его арене / По-варварски, безмолвно умирать должны. / Товарищ, не стони. Свободы песня спета, / Но дух — могучий дак — спокоен и суров / И видит наперёд, как валится и эта / Империя шутов, плебеев и воров……»

«Серело в окне: мокрели пятна снега, туман. Таяло, расползался мир в сумерках, пока вовсе не угас — стал сам, как дыра куда-то; и в углу забалаболил, засверкал привычно яркий экран телевизора: тоже как дыра в какой-то свой, иной мир…»

«Осенняя любовь, что ты можешь предложить двум немолодым людям? Всё они уже изведали в своей жизни, всё оставили позади — и нежное журчание апреля, и зачарованную кипень мая, и сверкающие июньские грозы, и палящую сушь июля, и бескорыстную щедрость августа… Даже октябрь, с его разноцветным холодком, ушел от них навсегда. Но есть ли место для любви в ноябре?»

«Будущий вид наш, без сомнения, достоин кисти самого Верещагина или Рубо: на голове шапка, на плечах — шинель, поверх нее — портупея; ремень на поясе, на котором висят подсумок для трех рожковых магазинов, подсумок для двух гранат, чулки химзащиты, фляга, штык-нож, сзади — саперная лопатка; за спиной автомат и зеленый вещмешок с мыльно-рыльными принадлежностями, парой зимних портянок, котелком, кружкой, плащ-палаткой, ОЗК и сухпаем; к самому рундуку также привязаны фуфайка и ватные штаны (это на ночь); и, наконец, на ногах — сияющие угольно-черной чистотой сапоги. Спать будем в шалашах, для чего беру с собой шерстяные носки. Надо еще помозговать, брать ли присланное теплое белье, ввиду того, что третья наша стоянка будет на болоте. Лишнее, понятно, брать не хочется…»